– Ну что ж, я возьму пистолеты.
Он давно заглядывается на пистолеты отца.
– Думаю, что пистолеты лучше взять мне и очень хорошо их спрятать, – говорит Анна.
Элизабет тем временем думает, и похоже, что мысли у нее нерадостные.
– Moeder, ты говорила про обузу в пути, – произносит она упавшим голосом. – А ты подумала про Ханну?
– Да, Элизабет. Ханна будет твоей заботой.
Элизабет разражается слезами.
(16)
Ханна и впрямь станет заботой. Ей, бедняжке, еще нет одиннадцати, но ее ужасно мучают зубы. Она может есть только мягчайшую пищу; ее пока не сажают за стол со взрослыми – из-за неаппетитной привычки жевать мясо, пока она не высосет из него все соки, а потом выкладывать непроглоченные серые комья на край тарелки. Оттого что Ханна так мало ест, она плохо растет; она выглядит как шестилетний, и притом худосочный, ребенок. Из-за всего этого у нее уже заметно искривлен позвоночник, но Анна не позволяет называть искривление горбом. Анна уверена, что дочь выправится, как только ее избавят от доставляющих страдания зубов, но когда это произойдет? Зубные врачи в Нью-Йорке редки, но Ханну сводили к одному из них; лечение состояло в том, что врач при помощи инструмента, именуемого «пеликан», высверлил несколько ее молочных зубов, чтобы дать дорогу растущим постоянным. Ханна все это время визжала с громкостью, удивительной для такого крохотного существа. Она – живая, ходячая зубная боль, и похоже, помочь ей нечем. Кроме зубов – и, вероятно, из-за них, – она страдает, как выразился врач, катаром ушей, и из-под повязок, которые преданная Эммелина меняет каждый день, течет мерзкая желтая жижа. Судя по всему, Ханну ожидает глухота; Анне уже трудно любить такого ребенка. У Элизабет доброе сердце, и она жалеет сестру, но Ханна не откликается на жалость. Она полна злобы; она дергает Элизабет за красивые каштановые кудри и визжит, протестуя против судьбы, заточившей ее в маленьком некрасивом теле, исполненном боли.
Роджер зовет ее мелкой врединой, и Элизабет сердится на него за это, хотя во всем остальном боготворит своего отважного, здорового, красивого брата.
Она не сомневается, что Ханна станет ее заботой и обузой.
(17)
Следующая сцена в чинной, элегантной гостиной дома на Джон-стрит кажется такой нелепой, что я задаюсь вопросом: уж не решил ли режиссер этого фильма, кто бы он ни был, надо мной поиздеваться. Ибо я все еще воспринимаю это как фильм. Что мне остается делать?
Я вижу, как Анна, женщина с безупречными манерами, стоит на коленях в кресле; в руках у нее деревянное весло, которым она бьет направо и налево по воображаемой воде.
– Нет, мэм, нет! Сначала удар, длинный и ничем не стесненный, а в конце – поворот в виде крючка. Но не слишком резкий! Так вы вгоните лодку в берег! Давайте я покажу еще раз. Смотрите… вот так… длинный легкий взмах, и не слишком быстрый, а потом крючок – когда вы уже размахнулись настолько, насколько можете. Еще раз. Уже лучше, но пока не идеально. Еще раз.
Роджер учит мать грести в каноэ. Как часто бывает с мальчиками, получившими власть над взрослым, он склонен к тирании. Анна пыхтит от непривычных усилий, скрюченные ноги немеют. Но Роджер уверяет, что стоять на коленях необходимо; сидеть в каноэ негде; ей придется стоять так часами, часами, и нет иного выхода, кроме как привыкнуть к этой позе, к усилию и к тому, что Анне кажется унижением.
Элизабет тем временем лежит животом на табуретке так, что все остальное тело на весу. Она дрыгает руками и ногами, подобно гальванизируемой лягушке.
– Ох, Роджер! Ну пожалуйста! Я больше не могу!
– Надо, барышня.
– Я сейчас упаду в обморок! Я знаю, что упаду!
– Лиззи, если ты упадешь в обморок в воде, то утонешь. И Ханна утонет. А теперь слушай внимательно: если каноэ перевернется, ты должна схватить Ханну за волосы, сбросить башмаки и плыть к берегу. И смотри, держи голову Ханны над водой.
– Но вода попадет мне в рот. И она будет грязная.
– Вполне возможно. Но ты дочь солдата, как мама повторяет ежедневно. Ты должна быть храброй и решительной и спасти Ханну.
– Ох, Роджер! Ты думаешь, мы перевернемся?
– Очень возможно. Каноэ – капризная штука.
– Я никогда не научусь!
– Либо научишься, либо утонешь. Если течение будет очень быстрое, тебе лучше всего уцепиться за каноэ, и я спасу тебя… после того, как спасу маму. И Ханну, конечно. Хотя пока я буду их спасать, каноэ далеко унесет течением, так что не жди чудес.
– Я утону!
– Не утонешь, если научишься плавать. Ты должна укреплять мышцы. Такая большая, сильная девочка! Как вам не стыдно, барышня!
Слезы Элизабет. Упреки Анны. Но обе они – женщины своего времени и привыкли в подобных делах подчиняться мужской власти. Каждый вечер гостиная превращается в спортзал, а Роджер – в строгого тренера. Он страшно наслаждается этим, так как его тиранство служит несомненно важному делу.
Однако радости выпадают не только Роджеру. Дом Гейджей пока избежал налета мародеров, грабящих все лоялистские дома подряд. Федеральные власти выражают сожаление, но отговорка у них каждый раз одна и та же: ночная стража малочисленна, перегружена работой и не может присутствовать везде одновременно; бессмысленно даже требовать, чтобы на Джон-стрит поставили часовых. Похоже, власти не горят особым желанием защищать дома тори. Здесь Анне и удается проявить себя.
Она еженедельно посылает слуг со свертками серебра в лавки не слишком щепетильных ювелиров, готовых покупать ценные вещи – вероятно, плоды мародерства, но ювелиры об этом не допытываются. Однако слуги торгуются не слишком умело, и вот Анна, позаимствовав одежду своих служанок и не напудрив волосы, сама отправляется в ювелирные лавки – подальше от Джон-стрит, – и сама продает свои вещи. Дочь Пауля Вермёлена открывает в себе неожиданную жадность и торгуется до упора. Она говорит на английском с сильным голландским акцентом и сходит за простолюдинку – как раз такую, какие сейчас занимаются грабежами. Выручив за вещь хорошие деньги, Анна испытывает восторг скряги. Она даже смеется вместе с купцами, говорит гадости про лоялистов и наслаждается этим притворством. Она твердо решила выжить, и выжить не с пустыми руками; если каноэ перевернется, она утонет богатой.
Она мастерит нижнюю юбку со множеством карманов, куда собирается сложить свои гинеи, шиллинги и даже, если понадобится, пенсы. Она тренируется ходить в этой юбке, распределив многофунтовый вес как можно более равномерно. Анна, прилежная в вере, всегда знала, что отчаяние – смертный грех. Но теперь она знает, что оно к тому же еще и роскошь. Она видела, как ее друзья-лоялисты – не такие решительные, как она сама, – отправляются в путь на чужбину, оплакивая свои несчастья, но и пальцем не шевельнув в практическом плане, чтобы эти несчастья как-то смягчить. Анна не желает иметь ничего общего с отчаянием. Каждый вечер она молится о благополучном окончании предстоящего путешествия, но знает: Господь помогает тем, кто помогает сам себе. Анна не подведет Господа и сделает все возможное для себя и своих детей. Ее красивый дом становится все голее по мере того, как уходит серебро, парчовые занавеси и прочее, что можно обратить в деньги. Анна видит это, но не падает духом. Она полна решимости. Она продала бы и мебель, но если мебель начнут вывозить из дома, это неизбежно привлечет внимание. Мебелью – даже самыми дорогими предметами – придется пожертвовать. Анна возьмет с собой лишь портрет Георга III, который теперь кажется ей талисманом. Но его придется вытащить из рамы и закатать в тюк с одеждой.
