– Ты разбираешься в гербах и родословных, как все валлийцы испокон веку. Но вот что я скажу тебе, мальчик: в Уэльсе нынче не то что прежде, и англичане в городах уже не терпят наших длинных имен и длинных родословных. Если пойдешь со мной в Лланвайр, то станешь зваться, я полагаю, Уильям Гриффитс. Но погоди-ка. Крещен ли ты?
– Я не знаю, что такое «крещен».
– Великий Джон Весли был прав, говоря, что мы, валлийцы, язычники не хуже краснокожих индейцев. Быть крещеным, мальчик, означает быть принятым в великую семью Господа нашего посредством молитвы и окропления водою. Видишь, ты сказал, что я должен спросить Господа, что с тобой делать, и Он послал мне мысль: первым делом окрестить тебя. Идем-ка сюда, к этому ручью. Войди в него так глубоко, как только можешь.
– Глубже не выйдет, разве что лечь на дно. Мне здесь только по колено.
– Тогда этого довольно. Господь посылает то, что нам на потребу. Похоже, Он не хочет, чтобы ты промок весь. Закрой глаза, сложи ладони и почтительно слушай меня.
Что за сцена! Нюхач смотрит что-то другое, очень сложное, – вероятно, это и есть обожаемый им символизм. Нюхач был бы весьма невысокого мнения о том, что сейчас вижу я: восходящее солнце посылает лучи на суровое ущелье, откуда только что вышли путник и его последователь; они стоят у ручья, где грифельная чернота утесов уступает место зелени; на том берегу ручья пасутся овцы, они щиплют траву и издают свою вечную кроткую жалобу: «Бээ, бээ, бээ». Я впервые осознаю, насколько близко оказалось валлийцам Писание с его вечными символами: горами, пастбищами, овцами и Добрым Пастырем. Эти слова были для них свежи, как никогда не будут свежи для горожан или для обитателей тех стран, где не знают овцеводства. Я оказался в неудобном положении человека, всю свою взрослую жизнь глядевшего с кроткой улыбкой (а иногда с глупым хихиканьем) циника на все, что отдает пасторальной простотой, да и вообще любой простотой. Однако вот он я – рыдаю (конечно, насколько человек без лица и без слезных желез может рыдать – ну хорошо, рыдаю духом), глядя на стоящего в ручье мальчика со склоненной головой и путника, что зачерпывает в ладони прозрачную воду и с молитвой изливает на него.
Нет-нет, эта сцена не для Нюхача, она для меня. Я чувствую, как ледяная вода струится по моей собственной голове, по моему лицу и смывает слезы.
Путник снова подает голос:
– Я крестил тебя как дитя Христово, водой и Святым Духом, но теперь у меня другое весьма сильное намерение – дать тебе и новое имя. Ты предпочитаешь какое-нибудь определенное имя?
– Я весьма доволен тем, которое у меня уже есть, – упрямо говорит мальчик.
– Но я уже объяснил, что время и история забрали у тебя то имя. Ты умеешь писать?
– Нет, не умею ни читать, ни писать и очень хотел бы научиться, – отвечает мальчик.
– Тогда слушай, мой мальчик, ибо Господь вложил мне в душу весьма сильное намерение. Ты вошел в Христову семью, по-настоящему и по правде, но я хочу, чтобы ты вошел и в мою семью. К несчастью, у меня нет детей; это всегда было для нас с женой предметом скорби, смиренной, но искренней. Хочешь ли ты стать моим сыном?
Ответ написан на лице у мальчика.
– Тогда снова склони голову к воде. Именем Господним нарекаю тебя Весли Уильям Гилмартин. Итак, с нынешнего дня ты зовешься Весли Гилмартин.
Они уверенным шагом выступают в сторону Малуйда – уже показалась колокольня церкви этого селения. Мальчик снова обращается к путнику, – похоже, он не полностью удовлетворен:
– Я благодарен тебе, отец. Но что это за имя – Гилмартин? Я никогда не слыхал такого.
– Видишь ли, сын мой, это на самом деле не валлийское имя, хоть я и считаю себя валлийцем. Это шотландское имя, с далекого севера, где жили мои предки пару поколений назад. Ты научишься английскому языку, и сохранишь валлийский, и будешь моим подмастерьем.
– Ремесло? О, как я желал бы обучиться ремеслу! А какому?
– Когда я не странствую, трудясь на ниве Господа и Джона Весли, я торгую тканью. Покупаю добротную валлийскую фланель и отсылаю в Шотландию, где есть на нее спрос. Это называется шотландский промысел, и ты ему научишься. Научишься ткацкому ремеслу.
Так ткач-проповедник и его подмастерье входят в Малуйд. Позавтракав хлебом и элем, они выступают в двадцатимильный путь, ведущий в Лланвайр-ин-Кайр-Эйнион, ныне рекомый Лланвайр-Кайерейнен.
(7)
До сих пор сюжетная линия фильма шла по прямой, но сейчас она разбивается – кажется, знатоки вроде Алларда Гоинга называют это параллельным монтажом. В левой верхней части широкого экрана я вижу молодого Весли Гилмартина, трудящегося за ткацким станком; станок огромен, и на брусе, который постоянно у ткача перед глазами, надпись по-валлийски: «Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды»
[12]. Однако в случае юного Весли это не совсем так, ибо я вижу, что благодаря заботам жены ткача он растет, становится крепким и сильным.
В правой нижней четверти экрана Весли у очага склонился над книгой; он учится английскому языку и письму, хотя так и не овладевает в совершенстве ни первым, ни вторым.
А что же показывает левая нижняя часть экрана? Это, должно быть, ярмарочные дни, когда Томас Гилмартин посещает окрестные городки – Траллум, Ньютаун, иногда Берью, – закупая красную фланель, основу своей торговли. Фланель такая красная, что краснее не бывает, – именно этот цвет предписан для нижних юбок и для тяжелых плащей валлийских женщин; кроме того, она считается превосходным средством от ревматизма и «болезни шерстяной нитки», как здесь называют туберкулез. Томасу достается лучшая красная фланель, потому что он торгует честно и дает хорошую цену. Весли ездит с ним, помогает грузить вьюки на лошадь, которая перевозит купленный товар за семь миль через горы.
А в правой верхней части я вижу Томаса, проповедующего под открытым небом, как когда-то делал Джон Весли и как завещал делать своим ученикам. Слушатели в тяжелой одежде и гамашах, типичных для фермеров; некоторые в блузах с кокеткой, украшенной тонкой вышивкой; многие женщины в тяжелых широкополых остроконечных шляпах, древнем атрибуте валлийского костюма. Эти шляпы, которым нет сноса, передаются от матери к дочери. В дождь и в вёдро Томас вместе с мальчиком стоят на улице и во всю глотку поют гимн на одном из двух языков, пока не соберется толпа достаточно большая, чтобы проповедовать ей слово Господне.
Тут я вижу применение другого кинематографического приема: весь экран черный, кроме одного лица – какой-то грешник растрогался до того, что проливает слезы раскаяния. Эти люди очень страстно относятся к религии; их исповедания веры, как и их исповеди, произносятся вслух и часто красноречивы.
(8)
Что же дальше? Еще немного искусного монтажа: я вижу, как Томас Гилмартин состарился и принимает смиренную христианскую кончину. Молодой Весли, которого так по-прежнему и зовут, хотя он уже немолод, обещает отцу на смертном одре, что продолжит его дело проповедника, хоть и объявляет себя недостойным, ибо не имеет такого дара, какой был у Томаса. Но он все равно встает на колени, чтобы получить отцовское благословение, и с тех пор путешествует по городам, закупает фланель и проповедует в меру своих способностей. Он серьезен; он не стремится быть красноречивым, но иногда обретает красноречие простоты.
