Дэвид действительно разочаровал родителей. В Лондоне он выучился изящному искусству кройки. Он в самом деле хороший закройщик, но портит много дорогой ткани, поскольку вечно нетрезв. Сэмюэл уверен, что стоит возложить на сына ответственность, и он образумится, и потому покупает Дэвиду собственную портняжную мастерскую в Макинлете, где Дэвид становится надежной опорой местных кабаков. А также и железнодорожного буфета, ибо в Уэльсе пабы по воскресеньям не работают, но добросовестным путешественникам дозволяется испивать в вокзальном буфете. И вот я вижу, как Дэвид, веселый рыжий негодяй, перед прибытием каждого из двух воскресных поездов крадется вдоль железной дороги с пустым чемоданом в руке; когда поезд останавливается, Дэвид несется вдоль путей, перелезает барьер, ограждающий станцию, и бежит прямиком в станционный буфет – убедительная фигура добросовестного путешественника. Конечно, девушка-буфетчица знает его в лицо и видит насквозь его уловки, но она, как часто свойственно буфетчицам, великодушна и готова его понять. Проходит совсем немного времени, и портняжная мастерская закрывается, а Дэвид возвращается к отцу – блудный сын, для которого режут тощайшего, чахлого тельца. Скорее черную овцу, острят в Траллуме.
Конечно, Сэмюэл как справедливый отец не мог подарить Дэвиду отдельную лавку и при этом обойти Уолтера, и отписывает ему половинную долю в своей траллумской швейной мастерской, отныне именуемой «Гилмартин и сын». Но портной из Уолтера никакой. Он прилежен и почтителен, но сердце его рвется в Лондон, в Министерство финансов. После смерти отца у Уолтера остается часть лавки, не пожранная кредиторами, и позор, причина которому – Дэвид.
Дэвид бесстыден, как часто бывают профессиональные пьяницы, и по рыночным дням его можно видеть на улице возле мастерской «Гилмартин и сын»; он шатается среди лошадей и карет, выкрикивая: «Поглядите на него! Поглядите-ка на моего брата Уолтера, который жалеет своему брату грошей на пинту пива! Вот они, христиане!» Горожане отводят глаза, а сидящие в каретах местные дворяне и помещики преисполняются отвращением. Уолтер прячется в мастерской, в самой дальней комнате, среди портных, которые сидят по-турецки на низкой платформе и работают иглой или утюгом, положив гладильную доску прямо себе на колени. Они не смотрят на Уолтера, но слышат вопли Дэвида. Хоть они и жалеют Уолтера, но все же грязь частично пристает к его имени.
(15)
Но жизнь Уолтера не совсем беспросветна. Его уважают в молельне, и, кроме того, он черпает великую силу в своем браке.
Он женился на Дженет Дженкинс, школьной учительнице и сестре Джона Джетро Дженкинса, который, таким образом, приходится Уолтеру одновременно шурином и зятем. Знания и изящные манеры Полли, сестры Уолтера, были доведены до совершенства – в пределах, доступных для девушки ее социального слоя, – в пансионе доктора Уильямса в Аберистуите. Именно в этом зажиточном приморском городке она знакомится с обитателем загадочного мира, именуемого «импорт-экспорт», Джоном Джетро, и выходит за него замуж. Джон Джетро явно станет великим человеком, ибо он ученый и мыслитель, а также умеет красноречиво говорить о политике реформ. Однако он не очень практичен, иначе не женился бы на Полли Гилмартин, единственное положительное качество которой как супруги – несоразмерное обожание, питаемое к мужу.
Дженет – птица совершенно иного полета. Оперение этой птички не блещет экзотическими яркими красками, но оно теплого золотистого цвета. Она неплохая учительница – в тех областях, где может чему-то научить, например чтению, письму и миленьким песенкам. Но она тверда в вере, бодра, упорна в труде и любит Уолтера всем своим благородным сердцем. Уолтер отвечает ей взаимностью, и именно домашняя жизнь дает ему силы выносить бремена жизни внешней.
Он смиренен, но не умеет пресмыкаться. Вежлив, но не умеет заискивать. Он ненавидит свое занятие, ибо ныне мастерская «Гилмартин и сын» ужалась настолько, что выживает в основном за счет шитья ливрей. А для их пошива Уолтер вынужден посещать крупные загородные усадьбы местных богатых реформистов и снимать мерки со слуг, которым ливреи положены по условиям найма.
Этим ливреям далеко до замковых. Ни бархатных сюртуков, ни напудренных волос, но это элегантные костюмы для лакеев, прислуживающих за столом, открывающих дверь гостям и особенно – для тех, кто присматривает за хозяйскими лошадьми. Пуговицы с гербами изготавливают в самом Шрусбери, они дороги, и их нужно заказывать точно по счету – ни единой больше или меньше; у портного должен быть запас этих пуговиц, но не слишком большой. Полоски на жилете дворецкого не могут быть тех же цветов, что носит дворецкий в любой другой усадьбе по соседству. Ливреи должны отлично сидеть; с толстых кучеров, кривоногих конюхов – ибо конюхи так же кривоноги, как и портные, целый день сидящие по-турецки, – разноразмерных лакеев, которые, однако, должны выглядеть как можно более одинаковыми, приходится снимать точнейшие мерки. Слуги бывают резки с портным, неспособным совершить такое чудо. Так что Уолтеру приходится ездить по усадьбам в наемном экипаже, есть то, что ему предложат в столовой для слуг, и стоять на коленях в комнате экономки, измеряя спины, руки и длину внутреннего шва у людей, которые часто грубы с ним.
Уолтер жалеет, что не попал в Оксфорд. Он тоскует по математическим расчетам сложнее тех, что требуются для вычисления длины штанов. Тоскует по латыни и греческому, которые, похоже, и довели его до нынешнего положения. Но он не жалеет, что дал обещание матери. Почитай отца своего и мать свою. В особенности мать. И бабку, ибо он все так же содержит старуху в Лланвайр-Кайерейнен, хоть она ему и не родная.
Можно ли на основании всего этого счесть Уолтера дураком? Неужели у него не хватает духу отринуть всю эту беспросветную жизнь и попытать счастья где-нибудь еще? Но я знаю, что это глупый вопрос: мне показывают то, что уже случилось, что нельзя изменить. Уолтер – человек своего времени и держится принципов, даже тех, которые делают его жизнь невыносимой. После целого дня среди лакеев и конюхов, по-лакейски презирающих тех, кто служит им, Уолтер поворачивает оглобли домой, зная, что там его ждет Дженет.
Конечно, у них есть дети. Четверо. Мальчики – Ланселот и Родри, девочки – Элейн и Мод. По именам понятно, что Дженет – романтичная душа и читает Оссиана, осовремененного Мэлори и особенно сэра Вальтера Скотта. Она читает вслух детям – даже по воскресеньям, когда Уолтер изучает душеполезное периодическое издание «Час досуга». Незаметно для себя Дженет формирует души детей, придавая им настрой, который дошел по цепочке даже до меня. Все мы – романтики, хоть сами того и не осознаём.
Конечно, Дженет и в голову не приходит, что она – романтик. Скорее всего, она и слова такого не знает. Она предана веслианской вере и не настолько проницательна, чтобы понять, что вера эта и есть воплощение романтизма в религии. Я-то знаю о романтизме все. Недаром мой отец преподавал английскую литературу в хорошем канадском университете, чья учебная программа гласила, что романтизм – преемник неоклассицизма и предшественник современной литературы. Романтизм! Он подчиняет чувствам логику и строгий разум; он возводит эмоции на пьедестал, чтобы на их основании выносить суждения и совершать поступки; он – источник лучших образцов нашей поэзии.
