Поэтому сегодня утром, на третий день фестиваля, я, бодрый духом, направляюсь в кинозал, где крутят старые фильмы – сокровища из истории кинематографии, весьма современного искусства, которое мы принимаем как должное и которое интеллектуалы вроде Гоинга столь часто критикуют за недостаток серьезности. Дай им волю, оно стало бы убийственно серьезным. Гоинг с большим подозрением относится к массовой культуре. Он хотел бы, чтобы она была – нет, не способствующей образованию и ни в коем случае не возвышающей душу, но, как он выражается, «значительной», то есть напичканной тонкостями на вкус таких редких ценителей, как он сам. Что же Гоинг собирается смотреть сегодня утром?
Оказывается, это настоящая жемчужина, извлеченная из небытия каким-то норвежцем, работником архива. Это экранизация пьесы Ибсена «Строитель Сольнес», снятая в 1939 году внуком драматурга Танкредом. Она считалась утраченной в ходе Второй мировой войны, но теперь наконец увидит свет. Я тоже хочу ее увидеть, так как очень любил эту пьесу, когда у меня еще были любимые пьесы, и прихожу в восторг, увидев первые кадры фильма и размазанные белые субтитры в нижней части экрана. Но конечно, увидеть ее мне не суждено, разве что мельком, краем глаза, да и эти мимолетные взгляды становятся все реже, потому что меня захватывает фильм, который крутят только для меня – он тоже называется «Строитель», но его актеры – если они актеры – говорят по-английски.
Пока в фильме, который смотрит Гоинг, разворачивается городской пейзаж – вид на город, предположительно построенный Халвардом Сольнесом, – я вижу другой город, совсем не норвежский по характеру. И впрямь, я знаю, что это Канада, причем Канада зимой – такая унылая, что никакой Норвегии с ней не тягаться. Мой город выглядит как настоящий канадский – в нем нет ни одного здания, построенного ранее 1860-х годов, да и из тех лет сохранилось очень мало; ему недостает ощущения собственной значительности, достоинства, связности, заметных даже в самых скромных европейских городках. Однако и этот городок, пусть жалкий и застроенный в чересполосицу, тоже на что-то претендует. Здесь есть добротные дома, которые вроде бы должны простоять века, – дома банкиров и преуспевающих купцов; многие из них помечены, словно личной подписью, броской, но ужасной с эстетической точки зрения деталью: окно на фасаде – явно окно гостиной – выполнено в форме подковы. Кинокамера передвигается по городку, где, по моим прикидкам, живет около двадцати тысяч человек, и останавливается, чтобы подробнее разглядеть большую и, надо признаться, ужасно уродливую церковь, построенную к вящей славе угрюмого викторианского Бога. На фоне церкви бегут вводные титры. Звуковым сопровождением служит вой январского ветра – весьма мрачная музыка.
Монтажная склейка (видите, я уже поднабрался жаргона киношников) – и мы видим молодого мужчину, который с некоторым усилием пробивается зимней ночью против ветра по городской улице, где большие добротные дома стоят бок о бок с одноэтажными лачугами, скромными и на вид холодными, отделанными комковатой штукатуркой, напоминающей помет огромных птиц. Мы явно находимся в «хорошем районе», хоть и не таком хорошем, как квартал за рекой, который граничит с городом и определяет его. Сейчас, в конце девятнадцатого века, этот город кое на что претендует, но пока не вполне достиг желанной цели. Ветер не настолько силен, чтобы молодому человеку приходилось так напрягаться. Я знаю: он шагает неуверенно, потому что предстоящая сцена ему неприятна. Но он должен достичь цели, иначе не сможет явиться к тем, кто его сюда послал.
Путник останавливается перед домом с подковообразным окном. Он пришел куда надо. Он подходит к парадной двери, находящейся сбоку, поднимается на крыльцо и принимается крутить ручку звонка. Слышно, как лязг металла отдается эхом в – судя по звуку, пустом – доме. Пришедший звонит, пока не убеждается, что звонить бесполезно, потом стучит, опять и опять, и наконец принимается что есть сил колотить в темную дверь. Но ответа нет.
(2)
Решительно, хоть и с явно несчастным видом, молодой человек бредет по глубокому снегу к подковообразному окну. Он приставляет ладонь козырьком к глазам и заглядывает внутрь. Там только чернота. Внезапно – я подскакиваю и знаю, что режиссер, кто бы он ни был, рассчитывал именно на такой эффект. Лицо молодого человека почти прижато к окну, и вдруг по ту сторону стекла, носом к носу, возникает другое лицо. Пугающее – оно обрамлено прямыми темными волосами; запавшие глаза смотрят дико, над клочковатой бородой торчит крючковатый нос. Я знаком с классикой кинематографии; человек в окне так похож на актера Николая Черкасова в «Иване Грозном», что я начинаю гадать: может, где-то что-то перепуталось и фильмы смешались? Должен ли он быть страшным? Еще в окне едва виднеется рука, в которой поблескивает нож для разделки мяса. Молодой человек напуган до потери рассудка, но не отступает; впервые с самого начала фильма мы слышим человеческий голос – его голос:
– Мистер Макомиш! Мистер Макомиш, это я, Гил! Ваш зять. Впустите меня! Мне нужно с вами поговорить.
Лицо продолжает сверлить его взглядом, но понемногу в окне проступает и вторая рука, и она манит к себе; первая, с зажатым в ней ножом, указывает в сторону входной двери. Молодой человек, потрясенный, но полный решимости, бредет по снегу назад. Чуть погодя дверь открывается, и теперь мы можем разглядеть владельца лица, а также ножа полностью. На нем ночная сорочка, а поверх нее – длинный поношенный коричневый халат. Большие костлявые ступни босы.
– Тебя женщины послали, я так понимаю, – говорит Макомиш, позволяя Гилу следовать за собой вглубь темного дома, в гостиную, неровно освещенную пятнами лунного света.
Здесь тоже холодно, но это не пронизывающий ветром холод, как на улице, а душный, неподвижный, пахнущий мышами. Мебели в гостиной нет, ни единой щепки, но Макомиш исчезает в глубинах дома и чуть погодя возвращается с двумя кухонными стульями. Еще одно путешествие в темноту, и он приносит фотогенную лампу и ставит на пол. Жестом приглашает гостя садиться.
– Ну?
– Надеюсь, вы понимаете, что я пришел как нейтральное лицо, а не как человек, желающий занять позицию одной из сторон, – произносит гость. – Но необходимы некоторые формальности, и миссис Макомиш и девочки попросили меня поговорить с вами; нужно подписать кое-какие документы, чтобы все оформить по закону. Поскольку я единственный мужчина в семье, кроме вас.
– Да неужели? – отвечает мистер Макомиш. – А куда делся целый клан голландских дядюшек и братьев? Что, все вдруг умерли? Ты, всего лишь зять, единственный мужчина в семье?
– Я думаю, они имели в виду ближайших родственников. Вашу семью. – И молодой человек осекается, поняв, насколько нетактично выразился.
– Мужчина в моей семье. – Мистер Макомиш неприятно улыбается. – Единственный оставшийся мужчина – так они сказали?
– Ну, что-то вроде, – отвечает молодой человек.
– Ты ведь знаешь, что я никогда не считал тебя членом семьи, – говорит мистер Макомиш. – Я так и не признал тебя родней.
– Но я ведь женился на Мальвине. Я думал…
