– Вам лучше? Теперь можете подписать? – спрашивает он.
– Погоди минуту, пускай подействует. Спешить некуда. Ни на йоту. Я хочу поговорить. Я мало с кем могу говорить, но сейчас буду говорить с тобой, парень. Тебе надо знать, что к чему. Ты думаешь, я старый черт, да? Так меня зовут дочки. Не спорь. Ведь Вина меня так зовет? А?
Гил не отвечает.
– Видишь? У тебя духу не хватает отрицать. Даже в суде ты бы не стал это отрицать. Это мать их подучила. Вирджи обратила против меня мою собственную плоть и кровь. Чтобы они называли меня Старым Чертом. А ты знаешь, как это я стал Старым Чертом?
Гил мотает головой.
– Ну так тебе следует знать, что они правы. Теперь я Старый Черт, а когда был молод, то был Молодым Чертом, а это совсем другой коленкор. Я бы и йоркского шиллинга
[18] не дал за парня, в котором нет хоть частицы черта. А у меня этого всегда было сполна, и я свою долю честно заработал. Ты знаешь, как я вообще тут оказался? Здесь, с тобой? На этом халтурно сделанном стуле?
Гил опять мотает головой. Мистер Макомиш чудесным образом оправился и теперь сидит на убогом стуле совершенно прямо. Глаза у него горят, а голос гремит онтарийским говором девятнадцатого века – резким, четким, шотландским, отчасти – по-американски – в нос и с мелькающим порой отзвуком ирландского акцента. Мистер Макомиш жестикулирует, тычет в Гила указательным пальцем руки, явно принадлежащей искусному мастеру – сильной, умелой, крупной кисти с узловатыми костяшками и жесткими черными волосками на фалангах. Сам мистер Макомиш – развалина, скелет, но его голова и руки все еще внушительны.
Пока он рассказывает, гостиная пропадает из кадра и появляется то, о чем мистер Макомиш сейчас говорит. Его голос слышится по-прежнему, поясняя происходящее. Кажется, киношники это называют «голос за кадром». Иллюстрированное повествование. А повесть о жизни мистера Макомиша захватывает.
Что же до бедного Гила, он сгорбился на жестком деревянном стуле – во всяком случае, настолько, насколько может сгорбиться крепкий молодой мужчина. Он в плену рассказа мистера Макомиша, своего тестя и – по его собственному признанию – Старого Черта.
(3)
– В стародавние времена, в далекой стране, – начинает мистер Макомиш, и Гил не верит своим ушам, ведь это вступление, достойное древнего барда, к рассказу, в котором наверняка не будет ничего героического, – мой народ, мои предки – да, я называю их предками, с какой стати предки могут быть только у знатных господ? почему у людей вроде меня отбирают право на прошлое? – мои предки жили в Шотландии, на самом севере западного края. Они были фермеры. В Шотландии таких зовут крофтерами, и многие из них были также и пастухами. Надо думать, с тех самых пор, как воды потопа отступили на глазах у Ноя. Но по какой-то треклятой закавыке закона, которую никому было толком не понять, всю землю забрал местный богач – как ты думаешь, зачем? Чтобы превратить в пустоши, где будут пастись его овцы, вот зачем. Это случилось, как раз когда Канаде нужны были поселенцы. Сто пятьдесят лет назад, а может, и больше. Наверно, больше, потому что я точно не знаю. И вот местный богач услышал призыв еще более важного человека – то был лорд Селькирк, который очень любезно помогал людям бросить фермы и перебраться в Новый Свет, где землю раздавали любому, кто захочет. И они поехали. Набились битком в корабль.
Я вижу крофтеров и пастухов с узлами – их шлюпками перевозят на корабль, и он в самом деле совсем небольшой. Они одеты в домотканое, и кожа у них цвета земли. Словно сама почва Шотландии перебирается в Новый Свет. Дети розовощеки, но лица их отцов и матерей землисты, отмечены печатью тяжкого труда. Их одежда – вовсе не живописные наряды горцев. Ни одного килта. Но я вижу синие чепцы, и плащи у них в самом деле из шотландки, но не клановых цветов – те появились позже, – а в темно-коричневую и черно-серую клетку. Эти люди мрачны, темны и узловаты, как их собственная земля.
Мне показывают и еще кое-что. Эта сцена разворачивается под крышей – несомненно, в обиталище здешнего помещика, хоть и оно выглядит весьма убого. Вот он, помещик, сидит по одну сторону стола, а по другую – человек, по виду похожий на законника, а по речи – англичанин. Помещик подписывает бумагу – заметно, что он не очень уверенно владеет пером, – и законник подталкивает к нему мешочек, который при этом звякает. Я знаю, что в нем – по гинее за каждого крофтера, которого помещик лаской или угрозами заманил на судно; и по гинее за каждую женщину. За детей – ничего, они не в счет. Денег в мешке много больше, чем на тридцать сиклей серебра, но помещику, хоть он и набожен, не приходит в голову, что это цена предательства. Монеты золотые, и они – его награда за то, что он помогает своей стране населить новые земли на западе.
– Гил, ты хоть примерно представляешь себе, куда везли этих несчастных бедняг? В ужасное место, болота к северу от озера Сент-Клэр. Поселение назвали Болдун, по имению графа Селькирка в Шотландии. Поселенцам предложили – весьма любезно – основать там фермы. Но что можно было бы выращивать на тех фермах? Точно не овец, разве что овцы отрастили бы перепонки меж пальцев и научились питаться камышом и осокой, острой, как ножи. А холод! В Шотландии холод такой, словно тебя с головы до ног обложили компрессом из холодного льняного масла; но здешняя стужа – словно твое тело, каждую четверть дюйма, полосуют острыми бритвами.
И впрямь, на экране появляются те неприветливые места, и даже мою призрачную плоть пронзает сырой холод.
– Но кое в ком из шотландцев сидел черт. Они увидели, что половина приехавших умерла в первую же зиму от голода и холода и даже от чахотки, но главное – от беспросветности и от изгнания. И они решили выбираться оттуда. Даже в этой Богом проклятой стране, думали они, должно найтись что-нибудь получше Болдуна. И вот, когда наступила весна, они пошли – пешком пошли, понимаешь, – на юго-восток. Они даже не знали, что такое юг, кроме того, что туда указывает стрелка компаса. Они не знали, что там на юге, только предполагали, что там более подходящие места для овец, чем Болдун. И они шли и шли, и мужчины несли тюки по сто пятьдесят фунтов, а женщины – малых детей, что пока не могли идти сами, и питались они в пути бог знает чем – овсянкой, наверно, да еще подвернувшимися корешками, если те были не горькие. И те, кто не умер в пути, дошли. И мой прадед дошел, и этот рассказ я слышал от него. Очень, очень часто… Ты знаешь, Гил, сколько они прошли? Не знаешь, и я не знал, но там пятьсот миль как один вершок – по прямой, как птица летит, а ведь они были не птицы. Ты думаешь, они делали по двадцать пять миль в день – в необитаемых землях, как-то перебираясь через реки? И твари, каких они сроду не видели, выходили из подлеска и смотрели на них. Индейцы наверняка тоже, и, скорее всего, они принимали индейцев за врагов, хоть те, наверно, и не были их врагами. Индейцы любят проказничать и наверняка сыграли над ними кое-какие шутки. Но те, в ком сидел черт, дошли. И мои черти дошли сюда, в здешние места. И стали трудиться. Как они трудились! Но для них это был рай, ведь каждая семья получила свой надел, как тогда это называли. Бесплатно и безо всяких обязательств. Отсюда никакой помещик не мог их согнать по своей прихоти. И они поработали на земле, а потом мои дед с бабкой открыли таверну, и бабка занималась таверной, а дед возделывал землю. Тяжкий, тяжкий труд, но для них это было счастье – после ужасов Болдуна… И в этой таверне, Гил, я играл еще совсем мальцом, а у бабки была грифельная доска, на которой она подбивала счет для посетителей, и по этой доске я выучился считать, и это далось мне так легко, что с тех пор я почти всю жизнь зарабатывал счетом. Я считал ловчей самого черта. По счетам часто расплачивались натуральным товаром, и надо было хорошо знать, что сколько стоит.
