Банкиры тоже овеяны святостью: они – служители Маммоны, весьма популярного божества. Банкир никогда не выдаст тайну клиента. Конечно, они всего лишь люди и могут обмолвиться жене, которая может рассказать что-нибудь подруге, взяв с нее строжайшую клятву молчать. Отчего же тогда весь город так быстро узнал, что мистер Макомиш, давно известный как пожиратель опиума – бедная его жена, несчастные девочки! – стоит на грани разорения? И что еще удивительней, Луида Лонг-Потт-Отт предложила его выручить, а он ей чуть голову не откусил – прямо на Колборн-стрит. Об этом рассказал Сэм Клаф нескольким особо доверенным друзьям – сугубо «под розой», разумеется.
(11)
Мне, как и Гилу, надоедает рассказ Макомиша – неослабевающий поток самооправдания. Мне, как и Гилу, кажется, что на эту историю можно смотреть с разных сторон. На экране вдруг возникает групповая фотография, сделанная явно во время слета всей семьи: под открытым небом, на газоне перед фермерским домом, стоят человек сорок, мужчины и женщины, а из верхних окон дома свисает плакат: «Добро пожаловать, семья Вандерлип-Вермёлен-Гейдж!» Фото сепиевое – светло-коричневое, цветом похожее на пряник. В заднем ряду стоят мужчины, в основном скрестив руки на груди; единственный толстяк среди них – очевидно, негодный Дэн Бутелл, и он же лучше всех одет. Первый ряд образуют женщины, сидящие на стульях и облаченные очень разнообразно – от новейшей моды того времени и тех мест до нарядов, бережно хранившихся лет пятьдесят, а то и дольше. Я узнаю свою бабушку в молодости, сосредоточенный взгляд сквозь пенсне; она единственная из всей группы носит очки. По возрасту люди тоже очень разные, от юнцов до двух древних старух, сидящих в противоположных концах ряда: на них белые чепцы со множеством рюшек, шали и обширные черные юбки по моде давно минувших лет. У ног женщин расположились дети – девочки в громоздких нарядах и ботинках на пуговках и мальчики в коротких куртках без фалд, бриджах, галстуках-бабочках с виндзорским узлом, черных чулках и тоже в ботинках на пуговках. Все пристально смотрят в объектив, кроме одного расплывчатого дитяти, которое не выдержало полной неподвижности во время «экспозиции» – по меньшей мере двадцати секунд, затребованных фотографом.
Я тут же узнаю этих людей и испытываю некоторое потрясение. Они мои предки – во всяком случае, со стороны отца, – и кажутся чрезвычайно мрачными. Может, они мрачны оттого, что им запретили двигаться? Или так было принято в то время? Или эти люди не желают выглядеть приветливыми и довольными жизнью? Я сразу узнаю Уильяма Макомиша по грозному оскалу, выдающему человека, с которым считаются; интеллектуала, способного вывести лестницу, перед которой пасует строитель меньшего калибра. Но я узнаю и других – по полузабытым семейным преданиям. Вот прапрадедушка Нельсон (родившийся в год Трафальгарской битвы) с бородой чуть ли не до пояса, а перед ним его жена, Альма Деверё; дряхлая старуха, самая крайняя слева, должно быть, бабушка Сэндс, его двоюродная бабка, которой он любит – чисто в шутку, конечно, – угрожать своим кучерским кнутом. («Бабушка, дай-ка я тебя пощекочу; ну-ка! Ходи веселей, бабуся. Пляши, бабуся!» – «Да ну тебя, Нельсон. Хе-хе-хе, я уже давно отплясала свое, и ты это прекрасно знаешь!» – «Да ладно, бабуся, станцуй нам джигу!») Нельсон вечно всех веселил своими шуточками. А вот этот мужчина с длинным шрамом на лице, должно быть, Жук Деверё. Его так прозвали за то, что однажды, когда ему было семнадцать лет, лицо у него ужасно распухло, и наконец опухоль прорвалась, оттуда выполз огромный черный жук, расправил крылья и улетел. Все согласились, что, видимо, у него на лице был порез, насекомое отложило туда яйца, и в одном яйце развилась личинка. Кроме этой истории, он не прославился ничем. Еще на фото есть человек по прозванию Доун Сорок Пирогов, потому что однажды он съел именно столько на конкурсе едоков во время церковного праздника, и выжил, и стал чемпионом, чей рекорд до сих пор не побит. Он тощий как жердь, и вид у него голодный. Он лишь свойственник, строго говоря – не кровная родня, но овеян такой вот причудливой славой. Вот кузен Флинт – коротенький, с маленькой головой, со злобным прищуром: не хотелось бы встретить такого в темном лесу. Вот Элла Вандерлип, известная своим зобом, и впрямь весьма обширным. Вот Синтия Бутелл, свояченица Макомиша, которую он ненавидит всей душой. А эта старуха на самом краю справа… Не может быть… Но это действительно она! Ханна Гейдж, последняя из рода, кто помнит долгое путешествие из Нью-Йорка в Канаду; тетушке Ханне на этом снимке должно быть не меньше ста лет, и она славится готовностью взять на себя любое неприятное дело: «Если уж кто-то должен страдать, пусть это буду я – я привыкла к страданию». Но ей никогда не разрешают пострадать, ведь все знают, что тетушка Ханна – истинная мученица, которую всю жизнь донимают ревматизм, астма, болезни желудка и непроходимость кишечника. Она – переживший всех, вопреки всякой вероятности, последыш Анны Гейдж и ее семьи, пылавшей духом приключений.
Кое-кто из людей на снимке смутно помнит – только по семейным легендам – Роджера, брата Ханны, погибшего в 1812 году в битве за Куинстонские высоты, когда канадская армия отразила наступление американской. Американцы явились «освободить Канаду от британского ига» и получили неприятный сюрприз. Имя Роджера высечено на памятнике, воздвигнутом на поле боя в честь той победы. Но практически все собравшиеся помнят бабушку Элизабет – она вместе с мужем, Юстасом Вандерлипом, разбогатела благодаря сделкам с землей и ловкому управлению магазином так, что превзошла даже старуху Анну. Элизабет не позволяла, чтобы ее доблестного брата Роджера забыли. Она скончала свои дни на памяти всех, кто запечатлен на фото, – улыбающийся матриарх, она приятно проводила дни у себя в гостиной, беря то понюшку табаку из черепаховой табакерки, то мятную конфетку из серебряной бонбоньерки – настоящего американского серебра, – когда-то привезенной из Нью-Йорка. Бонбоньерка была одним из двух сокровищ, переживших долгое путешествие. Элизабет передала управление хозяйством своим четырем дочерям и упивалась достижениями сыновей – фермера, юриста, врача, двух священников и двух членов новоиспеченного законодательного собрания (запустивших обе руки в бочку с солониной, как говорил завистливый Уильям Макомиш). Только ли по случайности ни одного из этих сыновей не видно на семейном сборище? Они, конечно, занятые люди, но могли бы хоть показаться.
Мои предки. Я знаю, я кость от их кости и плоть от их плоти. Но они далеки и чужды мне, словно какие-нибудь дикари с Тробрианских островов. Они хорошо одеты. Точнее, на них одежда из добротной, ноской ткани. Но кто ее шил? Сидит она ужасно и явно никогда не знала портновского утюга. На мужчинах широченные галстухи, а кое на ком атласные шейные платки, заколотые булавками с подковкой, вероятно золотыми. Эти люди вообще причесываются или только продираются скрюченными пальцами через волосы, придавая им некое подобие порядка? На этих людях сверкающее белоснежное белье, но моются они раз в неделю, а то и реже. Таковы голландские представления о чистоте. А женщины! Они, кажется, вообще не думают о том, как выглядят, хотя многие обвешаны тяжелыми украшениями из гагата и золота – свидетельством зажиточности. Одна только моя бабушка и ее сестры постарались хоть как-то прихорошиться. У всех, кто старше сорока, рты изуродованы, – вероятно, у них осталось очень немного зубов. Знают ли эти люди любовь, смех? Есть ли у них матки, члены? Вероятно, да, но по их внешнему виду об этом невозможно догадаться.
