– Разумеется, нет. Как тебе только в голову пришло?
– Да ладно, там во многом невинно. Кейт хорошо поет.
– Могу себе представить.
– Уилл, ты слишком правильный. Надо время от времени спускать себя с цепи. Слушай, я на прошлой неделе ездил в Детройт по делам, а вечером пошел смотреть ревю, «Гвардия Маллигена в Атлантик-сити». Какие девочки там выступают! Их куча, и все до единой хорошенькие. Я купил несколько открыток. Вот, посмотри.
– Ты прекрасно знаешь, что я не одобряю тиятры.
– Ну ладно, тогда вот тебе другие, не из тиятра. Я их купил пару недель назад у разносчика конфет в поезде. Видал когда-нибудь такое?
На открытках – пухлые девицы с наигранно невинным и одновременно манящим видом. Все они голые, некоторые – в черных чулках.
– Дэн, убери сейчас же. Не хочу на это смотреть.
– Ну же, Уилл! Еще как хочешь. Этот наборчик обошелся мне в пять долларов, – шепчет Дэн. – Шесть способов делать Это. Ты знал, что так можно?
– Стыдись, Дэн Бутелл! Ты женатый человек!
– Знаешь, Уилл, не так уж я и женат. Мне особо не дают. Синти говорит, что это гадость – даже между мужем и женой. А тебе этого перепадает, а, Уилл? Эй, куда ты! Слушай, не злись! Подожди меня!
(17)
Дэн задел Уилла за живое, поскольку Уиллу этого действительно не перепадает. Представления Вирджинии о семейной жизни почерпнуты непосредственно от Тети: это гадость даже между мужем и женой. А то, что она ведет к появлению детей – а мужчина имеет право требовать от женщины детей, каким бы мерзким ни было их зачатие, – лишь свидетельствует, что пути Господни неисповедимы. Впрочем, порядочная женщина порой задается вопросом: о чем вообще думал Господь, устраивая это таким образом? Он хотел ввести мужчин во искушение, объясняет Тетя. У самой Тети детей нет – по самой уважительной причине, какая только бывает.
Мужчина в браке имеет определенные права, и Уильям часто напоминает об этом жене. Их телесные совокупления нечасты, а после рождения Минни и вовсе прекратились. Но в теле Уильяма – крепкого костлявого горца – желание все еще живо. Между супругами часто происходят такие сцены: он предлагает (не умоляет, ибо с какой стати мужчине умолять о том, что положено ему по праву?), она презрительно отказывает. Уильям не прибегает к силе, но порой задумывается о том, что готов убить жену.
Желание терзает его. Последняя сцена – через два года после рождения Минни – коротка и мучительна.
Я вижу ее полностью, не в силах отвести глаз от экрана, как бы мне этого ни хотелось. Я обречен смотреть. Несчастливая пара готовится ко сну. Оба в ночных рубахах. Прежде чем лечь, Вирджиния присаживается над горшком – супруги, не стесняясь, отправляют эту нужду друг при друге. Глядя на жену, Уильям распаляется желанием, ибо одна из его причуд заключается в том, что такая поза его чрезвычайно возбуждает. Вирджиния начинает расчесываться – каждый вечер она обязательно делает сто взмахов щеткой, вчесывая лавровишневую туалетную воду, которую использует как бальзам для волос. Муж подходит к жене, протягивая руки для объятия. Она видит его в зеркале – видит, как комично оттопырился перед его рубахи. Жена поворачивается, злобно кривясь, и бьет его по пенису эбеновой ручкой щетки для волос – возможно, сильнее, чем намеревалась. Он не издает ни звука, но отступает, согнувшись пополам от боли и оберегая ушибленное место. Это последний эпизод сексуальной активности в семье Макомиш.
Отвергнутая женщина грозна —
Подобно вихрю зимнему она:
Тебя ждут холод, темнота и лед
И ненависть, что жар любой убьет.
Так выразился английский поэт, который, возможно, не признал бы за людьми вроде Макомишей права на благородные чувства. Но знай он о людях больше – а ведь он знал о них порядочно, – он бы знал и то, что отвергнутый мужчина грозен не менее женщины.
С этого момента Уильям воспылал гневом. Гневом в лучшем случае молчаливым, неусыпным, но от него усиливалась астма, древний враг, и Уильям обращался за помощью к морфию, а после морфия гнев обретал голос и вещал громко и долго. Часто бывало так, что Уильям осыпал супругу злобной бранью, и пока он бушевал, она сидела молча – воплощенная фигура безмолвного мученичества и ненависти к мучителю.
В своих тирадах Уильям вовсе не упоминал про секс – еще чего не хватало, – но всячески поносил холодную, лишенную любви жену, а то, чего не мог сказать вслух про нее, говорил в адрес Тети.
Бедная миссис Макомиш! Просто невероятно, какие мучения она терпит! Чтобы дошло до такого – чтобы так обращались с женщиной из хорошей семьи, урожденной Вандерлип! И чтобы она все сносила без единого слова! Разумеется, она говорила со священником, преподобным Уилбуром Вулартоном Вудсайдом, и он дал ей советы, какие мог – то есть банальные и глупые. Разумеется, она говорила со своим братом, доктором, и он покачал головой и сказал, что потребность в лекарстве стала у ее мужа пристрастием, а ему, доктору, известны ужасные последствия такого пристрастия. Он подарил сестре серебряный заварочный чайник и сахарницу, что не очень помогло. Разумеется, она говорила с Тетей, которая заявила, что всегда подозревала в Уильяме Макомише дурную кровь и очень жалеет, что не высказалась громче против этого брака до того, как он свершился. Но даже лучшие из нас не могут знать, что лучше для других, а Вирджи не желала понимать намеков. Что ж, она сама постелила себе постель и теперь, по мнению Тети, обязана в ней лежать.
Никто, кроме перечисленных, самых ближних доверенных лиц, не должен был знать, что происходит, но, конечно, знали все – ибо продавцы аптек, куда Уильям ходил за снадобьем, рассказали там и сям, разумеется, в строжайшем секрете. Чтобы ни гугу. Мещанская жизнь еще и потому так невыносима, что в ней на самом деле невозможно ничего скрыть.
(18)
И так Мальвина дожила до двадцати восьми лет – спокойная, полная достоинства мисс Макомиш, такая активная и всеми любимая прихожанка; особенно хорошо ей удавалась организация различных представлений. Еще Мальвина пела. У нее было контральто, и именно благодаря пению она познакомилась с Родри Гилмартином. Далеко не сразу их дружба достигла момента, когда Мальвина, преодолевая страх, осмелилась пригласить Родри к себе домой.
Родри пользовался популярностью среди людей, увлекавшихся пением, – у него был хороший природный тенор. Конечно, были у него и свои недостатки – он всего лишь подмастерье печатника, и к тому же его семья приехала из страны, которую многие до сих пор именовали Старой Родиной, на памяти нынешнего поколения, то есть, по меркам старого онтарийского городка, практически вчера. Голландская прослойка, костяк лучшего общества в городке и во всей округе, знала, что эта Старая Родина – вовсе не их родина, которую они все еще помнили даже через двести лет после того, как покинули Амстердам, Роттердам, Гаагу. Пусть они встали на сторону британцев во время той прискорбной революции, пусть им пришлось бежать в Канаду, но для них англичане все еще были подозрительным народом: иностранцы, у которых все не как у людей. Поэтому растущая симпатия между хорошей девушкой-голландкой (с небольшим пороком в виде отца-шотландца, но все же до такой степени голландкой, что шотландскую кровь можно не считать) и каким-то безродным типом, только что с корабля, не встретила сочувствия у горожан.
