(3)
МАЛЬВИНА
(Читает «Сент-Эльмо» Аугусты Джейн Эванс; фоном служит музыка, «Когда б я мог» в исполнении Эмилио де Гогорса – запись фирмы «Викторс Ред Сил». Еще на один слой глубже звучат ее размышления.)
Как приятно снова видеть «Сент-Эльмо». Это Мин его нашла, под кучей всякого мусора, что Родри навалил в дальней комнате. Зачем она там рылась? Вынюхивала. Она еще девочкой все время вынюхивала. Пятьдесят лет, не меньше. Я его купила после того, как посмотрела постановку. Ида ван Кортленд. Я не встречала женщины элегантней. Та последняя сцена, когда Сент-Эльмо говорит: «Неужели Эдна Эрл благочестивей Господа, которому служит?» Пауза, она смотрит ему в лицо, а потом произносит: «Никто никогда не имел столько слепой веры, столько беззаветной преданности, сколько я дарю вам, мистер Мюррей; вы моя первая, последняя и единственная любовь». Нынче так уже не разговаривают. Но видишь, что на самом деле. Да-с! Брокки засмеялся, когда увидел, что я читаю. Но я за всю свою жизнь прочитала больше книг, чем он, хоть он их и проглатывает. Я знаю, что сердце книги – это не только слова и то, что из них получаешь. Впрочем, я думаю, нынче в университете не интересуются сердцем чего бы то ни было. Сплошная голова и никакого сердца. Они и «Отверженных» теперь презирают. Ну пускай напишут лучше, вот что я скажу. И музыка тоже. То, что он покупает и ставит. Нигде ни единой мелодии. Попадаются хорошие песни. Та, что он вчера ставил, от которой Мин расплакалась. Ей не повезло в жизни. Во-первых, ее хворь. Вчера я видела, как у нее случился припадок прямо за столом. Она думала, никто не видит, но я видела. Теперь врачи называют это petit mal. Мы раньше говорили «эпилепсия», но эпилепсию теперь называют grand mal. Хорошо бы она не запирала дверь уборной. Вдруг у нее случится припадок прямо на толчке, и как тогда ее доставать? Но старую деву не отучишь. Старая дева. Я одна из нас троих вышла замуж. Больше всего мы боялись чахотки. У нас у всех были плохие легкие. У Мин не хватило характера против старой миссис Холл, а бедняжке Кэрри пришлось зарабатывать на хлеб после того, как папочка разорился, а я вышла замуж. Мамочка меня так и не простила, хоть я ей и посылала деньги по-тихому. Бедняжка Кэрри. Она играла как настоящая пианистка. Могла пойти по музыкальной части, если б ей хоть чуточку больше повезло. Она отбарабанивала «Большой концертный парафраз из „Фауста“ Гуно» так, что все только глазами хлопали. Там прекрасная мелодия вальса. Эд Гульд любил ей подпевать такими словами:
– Петь я могу, как соловей!
Сладкие трели сплетать!
– Да ты совсем осоловел!
Лучше иди-ка ты спать!
Он думал, что это очень остроумно, только однажды мистер Йейг ему сказал: «Мистер Гульд! Когда некто насмехается над высоким искусством, оно не терпит урона, но это определенным образом характеризует насмешника». И Гульд прямо на глазах увял, что твой осенний листок. Мистера Йейга все уважали. На то Рождество он подарил мне «Отверженных» с очень милым посвящением. Он знал, что я ценю хорошие книги. Я ее перечитывала раз пять, наверно. «Отверженные» побьют «Сент-Эльмо» одной левой. Реальность! Вот что понимал Виктор Гюго. Реальность! А этот Гульд! Он мнил себя остряком. Однажды принес в контору шоколадные конфеты и угостил всех девушек. Кусочки мыла, он их покрыл шоколадом в кухне-кондитерской Элфа Тремейна. Но в те дни девушки, служащие в конторе, были диковинкой, и нам приходилось многое сносить. Мне хотелось оттуда выбраться. Выйти замуж. Не только для того, чтобы выбраться. Хотелось чуточку романтики в жизни. Не у одной Кэрри был талант. Я хорошо пела. Уже много лет не пою. Астма. От папочки, надо думать. С годами стало хуже. У нас у всех были плохие легкие. Но я обожаю хорошие песни. Де Гогорса.
Когда б я мог к тебе прийти
Лишь раз, один лишь раз.
А ты б сидела взаперти,
На руку оперлась,
И так печальна, нету слов…
Какой голос! Богатый баритон. Я слышала, как он пел на той репетиции. Но каждый раз, сходя со сцены, он проскакивал вперед своей аккомпаниаторши, а ведь она женщина! Джентльмен пропустил бы ее первой. Но он, конечно, был великий певец и много мнил о себе. Наверно, ему кое-что прощается.
Когда б я мог к тебе прийти
На твой печальный зов.
Всю ночь готов я был идти,
Чтобы уже в конце пути,
Склонясь над спящею тобой,
На ухо прошептать:
«Моя любовь!
Моя любовь!»
Мне кажется, это песня жениха, который умер, не дожив до свадьбы. Де Гогорса пел почти как призрак, так тихо и таинственно, и очень нежно. Не дожив до свадьбы. Как у бедной Мин. Только Гомер Холл не умел петь. Медведь на ухо наступил. Может, к Мин является такой призрак? Нет, не может быть. Лишена воображения. Это я у нас всегда была с фантазией. Но что мне было с ней делать? Три дочери, мы остались с мамочкой, когда папочку увезли в приют для нищих. Он до конца паясничал на виду у всей улицы. Фантазия не помогла бы содержать мамочку так, чтобы она жила, как привыкла. Одно время я сочиняла стихи. Никуда не годные, должно быть. Когда я вышла за Родри, то даже писала всякое для его первой газеты. Для рождественского выпуска. Как мы над ним корпели! Наверняка читателей не волновало, будет у газеты рождественский выпуск или нет, но Родри решил, что будет. Он был гордый и хотел всем показать. И показал. Он преуспел. Теперь богат. Жалко, мамочка не увидела. Она его никогда не любила, и я знаю, что он ее тоже недолюбливал, хотя вслух об этом никогда не говорил. Надо отдать ему должное. Гордый! А как он пел!
Твой взгляд страшней врага любого,
Пред ним не устою.
Я безоружен пред тобою —
О милости тебя молю!
Он, бывало, пел это на концертах и глядел прямо на меня. Я изо всех сил старалась не покраснеть. Он мне говорил такие вещи, даже когда мы уже поженились. Валлийское краснобайство, конечно. Я никогда особо не верила его разговорам. Но они согревали холодную жизнь. Мою жизнь. Почему она холодная? Если б я знала. Из-за мамочки и папочки, надо полагать, но так думать нехорошо. Он мне говорил все такое до той ужасной ссоры. Может, это я виновата? Он так и не понял. Что хотите говорите, а нужен трезвый взгляд. Не только сплошная романтика. Как в той арии из мюзик-холла, которую он любил петь:
Жизнь не столь прекрасна,
Помнить все должны:
Кто-то ж зашивает драные штаны…
Сделанного не воротишь, но после той ужасной ссоры так и не стало как прежде. Брак – это на всю жизнь, и я всегда была верна. Как бы ни вел себя другой супруг. А он мне верен? Иногда я сомневаюсь. Эта женщина, которая приходит к нему в контору и ноет про свой неудачный брак. Ну допустим, ее муж негодяй, а кто виноват? Она сама его выбрала. Жаловаться другому – это нарушение верности. Она построила себе дырявую крышу. Ну теперь пускай сама под ней и живет, вот что я скажу. Конечно, Родри смеется над ней, когда рассказывает мне, но, может, это для отвода глаз. Я знаю, он ей дает деньги взаймы. А эти, другие? Считают себя важными дамами, потому что у них мужья университетские преподаватели, или военные, или еще какая-нибудь ерунда. Им просто заняться нечем. Я слышала, как они хвастают своими «интрижками», так это у них называется. Хотя я бы не поручилась, как далеко их интрижки заходят. Все эти объятия и поцелуйчики на Рождество. Тошнит. «„Мы, яблоки, отлично плаваем“, – сказал кусок лошадиного…» Старая поговорка. Когда мне было четыре года, мамочка меня отлупила – за то, что я повторяла слова, услышанные в кузнице… Может, он развлекается у меня за спиной? Он всегда умел обаять женщину, но я знаю, как он на самом деле робеет в глубине души. Многие женщины думают, что робеют только дураки, но я-то знаю. Робкие-то порой и попадают в самую большую беду… Боже, иногда я горю от ненависти, и что хуже всего – сама не знаю, кого это я ненавижу. Но я ненавижу, до головной боли, а теперь не могу даже в сад пойти и подергать сорняки, чтобы выместить злобу. Может, это моя фантазия? Она всегда была для меня проклятием. Порой она меня почти убивает. Сижу тут и воображаю себе всякое, иногда отвратительное. Откуда берутся все эти ужасы? Может, они оттого, что я женщина? Женщина с фантазией, которую некуда приложить, кроме подозрений и ненависти. Ненависть – яд, и если она разлилась по всему телу, то уже ничего не остается делать, только сидеть и ненавидеть до тошноты, до упадка сил. Затягивает, как наркотик. Брокки изучает психологию в университете. Интересно, им там об этом рассказывают? Брокки унаследовал фантазию от меня, но думает, что от папы. Девочкой я пыталась писать. Стихи. Но выходили ненастоящие. Вымученные. Но чувствовала-то я настоящее. Его папа никогда ничего не писал, только для газеты, и вот это у него хорошо получалось. Политика. Передовицы, которые, как он выражался, сочились кровью. Может, это у него от дяди? Старого Джона Джетро Дженкинса? Вот он-то умел писать, вечно строчил письма в газеты, аж ядом исходил на правительство. Был ли от этого какой толк? Да никакого. Старый балабол. А как тетя Полли его уважала! «Мальвина, ты не можешь критиковать хозяина дома» – так она говорила каждый раз, стоило мне не стерпеть его чепухи. Хозяин дома! Заложенного-перезаложенного по самую крышу и ветхого от недогляда. Бывало, огонь в камине погаснет, а хозяин сидит в постели прямо в пальто и шляпе и читает энциклопедию! Я знаю, Родри ему помогал потихоньку. Думал, что я не вижу. Что ж, родная кровь – не вода. А уж валлийская кровь точно гуще воды. Густая и липкая, как смола. Жаль, что кровь, которая связывает меня и Брокки, жидковата. Мой сын! Фантазия у него от меня, я знаю. Могла бы я стать писательницей? Виктором Гюго в юбке? Что пошло не так? Что пошло не так в самом начале? Мне нравилось быть работающей девушкой. Собственные деньги. Конечно, я не могла с ними делать все, что хочу. Приходилось их отдавать папочке и мамочке, после того, как папочка разорился, и все время, пока он жил с нами. А когда его упрятали, мамочка стала еще больше нуждаться в деньгах. Не важно. Мои собственные деньги, я их сама зарабатывала. А теперь разве у меня есть деньги? Кучи, но они не мои, а Родри. Я к ним никакого отношения не имею. Конечно, я числюсь директором нескольких его компаний, но что это значит? Иногда он кладет передо мной бумаги: «Подпиши вот тут. Ты этого не знаешь, но утром ты побывала на заседании совета директоров». Он хочет как лучше. Не хочет, чтобы я об этом беспокоилась. Но такое беспокойство было бы мне приятно. Вот работу по дому я всегда ненавидела; когда мы еще были бедные, я иногда подметала пол и вдруг понимала, что пла́чу. Давно. Я уже много лет ничего не подметала. Этим иностранцам приходится. Они ничего вроде бы. Честные и дом держат в чистоте. Конечно, не так, как в наше время. Не по-голландски. Не по-мамочкиному. Раз в неделю вычищать замочные скважины намасленным пером. Такое у нее было в заводе, и она следила, чтобы мы это делали. Конечно, сама она мало что могла делать по дому, разве что изредка чай заваривала. После того как папочку увезли в приют для нищих, она совсем пала духом. Сказала, что у нее не осталось сил для домашней работы… Интересно, кто смотрит за домом в Уэльсе – теперь, когда я не могу приехать туда и проследить? Там вечно нельзя было найти нормальной прислуги. Не только на лето. Крестьянские девки и старухи-кухарки, похожие на цыганок. А какие грязнули! Ужасно не любили, когда я неожиданно заходила на кухню, а они там сидели, пили крепкий чай, набивались хлебом с вареньем и сплетничали. Но я в доме хозяйка, разве не так?.. Нет, в том доме я никогда не была хозяйкой. Это был дом Родри. Символ Уэльса – для него. Холод и сырость даже в июне. Я так и не полюбила тамошних жителей. Пустозвоны. И лицемеры. Никогда не знаешь, что они о тебе говорят за глаза. Сельская знать! Почти все обнищали. А городские и того хуже. Он мог часами сидеть в какой-нибудь грязной лудильной мастерской, потому что знал хозяина еще мальчишкой, и молоть языком, перемолачивать старую солому, а я сидела на улице в машине и чувствовала, как надвигается очередной приступ головной боли. И вдруг хоп – и мы уже в высшем обществе. Все такие расфуфыренные, что хоть стой, хоть падай. Мы, яблоки, отлично плаваем! Приступы головной боли, потом астма. Да чего греха таить, я ненавидела Уэльс и то, как Родри туда тянуло. Эти женщины, которых он встречает в свете. Хихикают. И ему нравится хихикать вместе с ними. Как эта Джулия. Хихикалка. Так и хочется схватить ее за эту длинную волосню и оттаскать как следует! Так, надо с этим кончать и идти спать, а то я себя до тошноты доведу. О, ненависть, ненависть! Яд моей жизни, и самое ужасное – у меня хватает ума ее распознать! От ненависти нет лекарств, и именно потому моя фантазия превратилась в… Я уже шесть страниц «Сент-Эльмо» прочитала, но не восприняла ни слова. Может, я тупею? Нет, клянусь, ничего подобного, хоть Родри порой и обращается со мной так, будто я глупенькая. Я не слепая. Вижу, как Брокки на меня смотрит, когда я пытаюсь объяснять ему, как устроена жизнь. Наверно, в его глазах я невежественная, глупая старуха. Но я по-прежнему знаю латынь лучше его, хоть я даже старшие классы не закончила, мне пришлось идти учиться на секретарские курсы. Скоропись Питмана. Я до сих пор ее не забыла, иногда пишу записочки сама себе и оставляю по дому – пускай Брокки знает: я могу написать нечто такое, что ему не прочитать. Мистер Йейг говорил, я самая лучшая стенографистка из всех, что у него работали. Наверно, туда и ушла моя фантазия. К власти пришла реальность. А теперь вообще все ушло, остались только сны. Мне кажется, случилось то, о чем я читала в книгах. Как в этой. «Сент-Эльмо».
