Но это было уже после. Когда я взялся за образование. Я не сомневался, что оно должно быть мучительным… Что за книги я покупал! Классиков из десятицентовой серии. «Послания к самому себе» Марка Аврелия. Она была первой, и осталась у меня до сих пор. Где-то лежит. Но я не продрался дальше третьей страницы. Джимми Кинг рассказывал, что Марк Аврелий был стоик и крепкий орешек. Проповедовал отстраненность от внешнего мира и братство всех людей. Как будто я мог отстраниться от внешнего мира! Приходилось барахтаться изо всех сил, чтобы он меня хотя бы не сожрал. Но вот братство всех людей – это да. Это мне больше понравилось, чем христианская любовь, которую проповедовали методисты. Она мне всегда казалась подозрительной. Можно любить брата, но не обязательно пресмыкаться перед ним и облизывать его язвы, как Франциск Ассизский. Его я тоже пытался читать. Сумасшедший. Я даже «Критику чистого разума» Канта купил. Она была подержанная, но все равно стоила целых семьдесят пять центов. Ни слова не понял. Это меня убедило, что я в самом деле глуп. Но я все же как-то выплыл. Жаль, что не довелось получить настоящее образование. Хотя, если посмотреть на Джимми Кинга – он профессор, но что толку от всех его знаний? Он клянчит у меня деньги в долг. За всю жизнь не отложил ни пенни. А я работал! Вечерняя школа. Тяжкая пахота после целого дня в «Курьере». Но именно там я открыл для себя книги, которые мне действительно нравились. Поэзию. Из моих соучеников мало кто любил поэзию – их в основном интересовало бухгалтерское дело и стенография. Я изучал то и другое, но в промежутки втиснул литературу. Теннисон, Суинберн. Поэзия, ближайшая к музыке. Кажется, у меня поэзия и музыка заняли место религии. И до сих пор занимают, наверно, хоть Брокки и называет мою поэзию и музыку дешевыми. Как легко образованная молодежь отбрасывает то, что служило нам опорой! Религия для меня иссохла. Словно букет, который высох и превратился в шелестящий труп самого себя, – Вина ставит такие на всю зиму и называет их бессмертниками. Пылесборники. Поэзия и музыка… Музыка, конечно, та, что была у нас дома. Мод отлично играла. Церковная органистка в семнадцать лет. Могла что угодно сыграть с листа. Какие концерты у нас бывали в воскресенье вечером! Мы все пели. У меня и Ланса лучше всего выходило «Сторож, сколько ночи?»
[42]. Это дуэт. «Все нутро перетряхивает»
[43], как выражался какой-то персонаж у Гарди. Я был пугливым, отчаявшимся Вопрошающим, тенором, а Ланс отличным басом пел партию Ободряющего.
Тенор: Сторож, сторож, сколько ночи?
Выпадает ли роса?
Не видна ли на востоке
Мертвенная полоса?
Бас: Ночь слабеет, ночь бежит,
Забирает тьму с собою,
Скоро солнце озарит
Златом – небо голубое.
Я – жалкая душа, охваченная страхом смерти, а Ланс – великое олицетворение всемогущей Надежды, и Мод грохотала на пианино, аккомпанируя, а наши голоса сливались, я смелел, и заключительный куплет мы гремели так, что публика была вне себя от восторга:
Могилы хлад и ночи мрак
Хранят мой жалкий, скорбный прах.
Восславлю утро, что грядет,
И ночь навеки изойдет!
На этом куплете матер всегда рыдала. Но счастливыми слезами – ведь это было обетование христианской веры, положенное на музыку. Бедная матер, она ушла первой. А Элейн пела «Прощай» Тости, и у нас у всех глаза были на мокром месте. Счастье страдания, как называет это Брокки. Типично валлийское счастье страдания. Но оно питало наш дух, как никогда не сможет та музыка, что нравится Брокки. Такого уже никто не поет. Впрочем, сейчас вообще уже никто не поет просто так – только за деньги. Мы-то пели, потому что не могли не петь… На некоторых вечерах пела и Вина, после того, как мы поженились. Отличное контральто. Ее звездным номером была немецкая песня, авторства какого-то Бёма. «Still Wie die Nacht». Но, конечно, она пела по-английски:
Глубже даже океана,
Словно ночь, нежна —
У тебя любовь такая
Быть ко мне должна.
Конечно, требовать такого от валлийского мужа-краснобая – это много. Но когда она пела:
Как скала тверда любовь,
Словно сталь, светла…
У меня любовь такая
Быть к тебе должна, —
я чувствовал, что эти слова у нее идут прямо из сердца. Тверда как скала. Такова ее верность – и моя тоже. Потому что в беде и в радости мы были верны друг другу. Кроме того одного раза. Но что теперь об этом думать… Бедняжка Мод. Умерла молодой. Чахотка. Это семейное. Джимми Кинг называет чахотку романтической болезнью, но выглядит она ближе к концу не очень романтично. Ужас и боль. Даже прикосновения невыносимы. Но бедняжка Мод получила ужасный удар. Ее жестоко бросили – меньше чем за месяц до свадьбы. Сейчас, кажется, чахотка ушла в прошлое. Брокки иногда к этому близок. Я узнаю по взгляду. Джулия. Почему в нашей семье столько мужчин творят глупости из-за женщин?.. Я точно вел себя как дурак с Элси Хэар. Но когда она меня бросила ради Элмера Вансикля, я это пережил. Никакая девушка меня не сломает. Счастья им двоим не было. Вансикль не мог удержаться ни на одной работе. Пил. Я встретил Элси несколько лет назад на Всеканадской выставке в Торонто. Не узнал бы, если б она сама не назвалась. Растолстела и потеряла передний зуб, и залепила дыру пластырем. Смешно и жалко. Она говорила вроде как подыгрывая. Не то чтобы с заискиванием, но уважительно. Уважительно ко мне! А ведь когда-то я был ее рабом, и она не может этого не помнить. Счастливо отделался. Она говорила ужасно неграмотно. Она бы меня позорила, в отличие от Вины. Вина шла вверх, и я тоже, и часть пути мы карабкались вместе. Броненосец-консорт, как у Бернарда Шоу в той пьесе. Что же случилось? Та ужасная ссора, наверно. После нее так и не стало как прежде. Но она хранила верность. Мы оба хранили верность. Я знаю, ее беспокоит, что я общаюсь с женщинами и среди них попадаются очаровательные, но у них нет того, что есть у нее. Унаследовано от предков-лоялистов? Возможно. Кажется, теперь люди, мнящие себя передовыми, не верят в наследственность. Но я происхожу из семьи портных и точно знаю, что первосортное сукно из шерсти второго сорта не сделать… Что будет с Брокки? У него хорошие задатки с обеих сторон, хоть он и высмеивает воззрения своей матери, и мои тоже. Но он не слишком плотно соткан. Жидковато, как говаривал дядя Дэвид, щупая ткань. Он-то знал, хоть и женился в конце концов на Ангеле. Мэри Эванс по прозвищу Ангел. Не потому, что в ней было что-то ангельское – так называлась таверна, где она была хозяйкой. Хороший паб. Прямо у церкви Девы Марии, где же еще быть таверне «Ангел». Ангел Благовещения. Таверну назвали так в те дни, когда церкви и пабы стояли не слишком далеко друг от друга – гораздо ближе, чем следовало бы, по мнению методистов. В «Ангеле» всегда было весело. Надеюсь, старина Дэвид весело прожил остаток жизни, хоть и вел себя как свинья по отношению к патеру. Старина Дэвид любил свободу и веселую жизнь больше респектабельности… Я уже дошел до конца главы, но, кажется, не воспринял ни слова. Но конечно, я эту книгу уже много раз читал. Вудхаус никогда не подведет. Почти как музыка. Смысл есть, но он не бывает четко очерчен – так, чтобы в него можно было ткнуть пальцем. Только ощущение. Наверно, для этого я его и читаю. У него Страна потерянной отрады оживает, по крайней мере частично… Вина пошла в постель, но еще не спит, я знаю. Мин понесла ей наверх это чертово горячее молоко. Я все время твержу Вине, что от молока бывает запор, а от запора – бог знает какие болезни. Но ее ничем не проймешь. Самоинтоксикация.
