Но больше всего меня смутила фигура отца. Чтобы тот, кого я знал мудрым человеком, когда-то был в таком смущении, таком смятении из-за стрел Купидона? Чтобы он так поглупел из-за девчонки? Так смотрел в рот преподавателям? Так сомневался в себе? Это невыносимо. Что же придало ему силу? Что закалило эту мокрую вату, превратив ее в сталь? Узнаю ли я?
Как далеко должно зайти мое подглядывание? Я познал стыд, который испытали сыновья Ноя, узрев наготу пьяного отца.
Но… Неужто я и впрямь при жизни был таким бестолковым и бессмысленным ослом – считал, что страдания и пороки человечества впервые проявились лишь на моем веку? Нет, не то чтобы. Но я никогда не применял всеобщие истины к людям, благодаря которым появился на свет и получил возможность набраться жизненного опыта; я принимал их как должное. Согласно Макуэри, наши родные – актеры второго плана в нашей личной жизненной драме. Никогда не думаешь, что они солисты в другой, их собственной постановке, возможно – безвкусной и несомненно – глубоко прочувствованной.
Макуэри вообще много говорил про личную драму. Он любил именовать ее «Путь Героя». А когда я заявил, что этот термин, несомненно, слишком грандиозен для такого применения, Макуэри отчитал меня со всей строгостью шотландского учителя, бьющего тупицу-ученика по рукам линейкой:
– Гилмартин, ты относишься к очень опасному классу дураков – ты тривиализатор. Для человеческого существа все, что его сильно задевает, – не тривиально. Для него все деяния расположены на шкале героики, насколько он ее воспринимает. Сколько шуму об эдиповом комплексе – а это всего-то история парня, который хотел отыметь свою мамашу! Геркулесов комплекс – когда кто-нибудь вбил себе в голову, что обязан свершить нечто героическое, а жену и детей побоку. А комплекс Аполлона? Когда думают, что можно жить постоянно на свету, не прибегая к раскрепощающей тьме? А женщины! Наши города и деревни полны Медей, Персефон, Антигон и бог знает кого еще – они толкают тележки в супермаркетах, и никто не догадывается, кто они на самом деле такие – разве что они сами, да и то, вероятно, лишь во сне. Все они идут Путем Героя и ведут героическую борьбу!
– Насколько они ее воспринимают, – сказал я, чтобы немного охладить его.
– Им не обязательно ее воспринимать, олух ты этакий. Во всяком случае, в том смысле, который ты имеешь в виду. Им достаточно жить в ней и переносить ее в меру своих сил. Гилмартин, ты мнишь себя мыслителем, но на деле ты тривиализатор, потому что твои мысли не питаются никаким сильным чувством. Проснись! Оживи! Сначала чувствуй, потом будешь думать!
Кажется, именно его совет я сейчас и выполняю, просматривая эти удивительные фильмы, неизмеримо превосходящие все, что я видел, когда был кинокритиком. Сегодня последний день фестиваля, и я снова в кинотеатре с Аллардом Гоингом, сочетающим роли злодея и низкого комедианта в моей персональной драме, в которой он преждевременно опустил занавес – во всяком случае, для внешнего мира.
(2)
Начинается фильм, и мне уже некогда размышлять. Что это? Очень далеко от душной библиотеки в «Сент-Хелен». По грохоту я сразу понимаю, что мы на поле боя. Идет артиллерийский обстрел. Я вижу небольшой погреб под разрушенным домом; несколько балок сохранились и частично прикрывают его сверху. Под этой «крышей» сбились в кучку пятеро мужчин. Это канадские солдаты, судя по знакам различия – артиллеристы. Они пытаются урвать хоть немного отдыха после целого дня в пушечном расчете. Их пушки стреляли по немецкой артиллерии, которая сейчас с профессиональной точностью ведет ответный огонь. Ничего необычного. Все знают, что каждую ночь немцы обстреливают нас в течение определенного времени. Немцы, похоже, пристрелялись – снаряды падают совсем рядом. Но что делать? Перебежать в другое укрытие, глубже в тыл? Это так же рискованно, как оставаться на месте. Под постоянным артогнем солдаты становятся фаталистами. Если снаряд тебя найдет, ну, значит найдет, а если нет, становись в пушечный расчет для ответного обстрела.
Один из этих пяти – мой отец, Брокуэлл Гилмартин. Он робеет, но не боится. Всеобщий фатализм захватил и его. Он хочет спать, но знает, что уснуть в таком шуме невозможно. Но он настроился на отдых – какой уж есть. Он сидит на куче мусора, завернувшись в шинель. На голове у него вязаный подшлемник, поверх которого довольно нелепо сидит каска. Обстрел обычно длится около получаса. Двадцать минут уже прошло.
Вдруг раздается шипение, которое невозможно ни с чем перепутать, – свист приближающегося снаряда. Он все ближе и должен разорваться где-то совсем рядом. С тяжелым стуком он падает прямо посреди погреба, частично зарывшись в землю, но все еще на виду. Большой.
Пятеро застывают, впившись глазами в чудовище. Они уже вышли за пределы обычного страха, ибо знают, что смерть – рядом; их тела, души и умы ждут. Сколько еще? Никто не знает. Может, несколько секунд. Затем становится ясно, что по какой-то необъяснимой случайности снаряд не намерен взорваться и разбрызгать их в жидкую кровяную кашу. Во всяком случае, не прямо сейчас. Не говоря ни слова, все пятеро выбираются из погреба и бегут.
Все бегут в разные стороны, и я вижу только Брокуэлла. Он несется по бывшей улице итальянской деревушки. Пробежав с полмили, он видит церковь, которую несколько раз замечал за последние дни. Она разрушена, но большинство стен еще стоит. Он не вбегает в развалины, это может быть опасно, а ищет укрытия на кладбище рядом.
Он находит пострадавший от обстрела склеп. Не грандиозный мавзолей какого-нибудь князя с изваянным гербом и парой каменных статуй. Сооружение сортом пониже, из тех, что строятся над землей, чтобы не опускать тело в воду и чтобы его не затапливало при разливе протекающей рядом реки. Такие штуки иногда называют алтарными гробницами. Возможно, тут похоронен мелкий местный дворянин, богатый нотариус или владелец хорошего виноградника. Склепу не меньше ста лет, и те, кто его сооружал, конечно, не рассчитывали на артиллерийский огонь; хотя прямо в склеп ни один снаряд не попал, одна стена уже обвалилась, открывая пустоту внутри. В нее Брокуэлл и заползает и устраивается поудобнее.
Интересно, чьи кости он потревожил – нотариуса или его жены? Прошу прощения, синьора, я вынужден залезть к вам в постель. Ничего личного, уверяю вас. Обещаю не покушаться на вашу добродетель.
Дыра неплохая, размышляет Брокуэлл. «Если знаешь дыру получше, то и иди туда». Шутка со времен Первой мировой. Брокуэлл не знает, где найти дыру получше. В этой сыровато, но не мокро, она прикрывает от ветра, и к тому же он здесь один, а это просто счастье. Для него в числе главных тягот на войне – то, что ни на минуту нельзя остаться одному, а ему по характеру требуется определенная доза одиночества. Не то чтобы он чересчур мрачен или не любит людей. Он ладит с однополчанами-артиллеристами – их, как выяснилось, набирают из тех, кто в мирное время работал на телефонной станции, гидроэлектростанции или в другой технической должности, требующей высокой квалификации. Это люди прекрасных моральных качеств, с высоким интеллектом; как скоро выясняет Брокуэлл, по природе они устроены ничуть не проще, чем он, молодой университетский преподаватель. Но даже если бы Брокуэлл воевал в одном полку с членами Королевского научного общества, ел с ними и спал с ними бок о бок, он все равно время от времени нуждался бы в том, чтобы побыть одному. O beata solitudo, O sola beatitudo!
[55] И здесь, в гробнице, он наслаждается этой роскошью. Молчаливые соседи его не беспокоят. Если только не окажется, что с ним делят квартиру змея или скорпион, значит ему и впрямь повезло.
