Молитвенное кресло… Торги шли все быстрей и энергичней, а Брокуэлл задумался об отношениях своей семьи с религией. Дженет, она же матер, которую он никогда не видел, явно была глубоко верующей в евангелическом, веслианском духе, как и Уолтер, который тоже умер еще до рождения Брокуэлла. Оба были великие молитвенники. И прилежно отделяли десятую часть своего скудного дохода, библейскую десятину, на храм и на благотворительность. Родри ходил в церковь лишь изредка, но жертвовал щедро. Заплатка на совесть? Мальвина задолго до смерти перестала ходить в церковь, даже изредка не заглядывала. Инвалид. Иногда священник приходил ее проведать, пил чай и смеялся – заметно чаще, чем требовалось по смыслу беседы. Но в одном из тех задушевных разговоров в «Белеме» Родри сказал нечто очень важное.
– За всю нашу совместную жизнь я ни разу не видел, чтобы она молилась.
Он произнес это с изумлением, по которому стало ясно, что сам-то он молится – вероятно, втайне, но все равно искренне. Если бы их религиозная жизнь шла бок о бок, может быть, потребность Родри в истине и верности стала менее жгучей? Будь у них вера, в которой они могли бы, так сказать, двигаться свободно и дышать полной грудью, – может, им не обязательно было бы жить в суровом мире, построенном на понятии долга?
Мне, вдумчиво глядящему на сцену, кажется, что я знаю ответ. Родри и Мальвина попали на самый конец великого евангелического движения в христианстве, когда могучий импульс, сообщенный ему Джоном Весли с учениками, начал угасать и уже не преисполнял тех, кто верил, что верит. Могла ли Мальвина, чью семью погубили церковные амбиции и церковное лицемерие, верить всей душой? Она была не святая, а для того, чтобы продолжать верить – горячо и смиренно – религии, которая принесла гибель, унижение и чувство, что тебя предали, нужны стойкость и пламенная душа святого.
Что же касается Родри, он расстался с церковью, хоть и не с верой, по другой, отчасти забавной, вполне понятной и простительной причине. Он перерос методизм. В нем было сильно эстетическое чувство, хоть и не утонченное, необразованное, и отвратительные храмы евангелизма, вроде Церкви Благодати, построенной Макомишем, его смешили. Если это – Дом Господень, значит у Господа отвратительный вкус. Если люди, которых Бог собрал в этом доме, – Его избранный народ, то большое спасибо, пускай Он сам с ними и общается. Как журналист, Родри знал слишком много о слишком многих из этих людей, чтобы принять их как равных по интеллекту или этическому уровню. Он не питал к ним злобы – лишь капельку снобизма, даже в чем-то оправданного.
Снобизм, как и любое другое принятое в обществе чувство, обретает характер в зависимости от того, кто его испытывает. Считается, что сноб – мерзкое существо, которое упивается мелкими, несущественными отличиями от других людей. Но можно ли назвать снобом человека, принимающего душ каждый день, за то, что он сторонится другого – того, кто моется и меняет рубашку, носки и трусы раз в неделю? Неужели гурман обязан панибратствовать с варваром, считающим утонченной трапезой лепешку из рубленой плоти мертвых животных и бадью жареной картошки, вымоченной в уксусе? Неужто мы осудим женщину с первоклассной геммой в кольце за то, что она дурно думает о другой женщине, чьи пальцы унизаны фальшивыми бриллиантами? Родри перерос людей, которые были типичными представителями – не то чтобы веры его отцов, но того, во что эта вера выродилась в современном мире.
Конечно, это работа Дьявола – подгрызать веру человека таким образом, пока от нее ничего не останется. Но следует признать, что Дьявол весьма искусный мастер, а потому многие его аргументы невозможно опровергнуть. Вероятно, у Гераклита нашлось бы, что сказать по этому поводу. В чем угодно со временем зарождается его противоположность.
(13)
Если правда говорится в песне, что «Любовь и брак, любовь и брак вместе идут – как возок и ишак», то столь же верно, что «снобизм и искусство, снобизм и искусство вместе идут – как вино и распутство». На второй день распродажи помост аукционера занял мистер Уэрри-Смит, один из лучших специалистов «Торрингтона» по предметам искусства. Он взялся за дело с профессиональным добродушием.
Чтобы развеселить публику, он начал с двух керамических статуэток-шаржей на Гладстона и Дизраэли. Чересчур энергичный захожий покупатель взвинтил цену до двадцати пяти гиней (мистер Уэрри-Смит в принципе не признавал более мелких денежных единиц), и это слегка рассердило одного из членов Кружка, но он знал, где ему без звука дадут за эти статуэтки шестьдесят.
Затем настает очередь картин. Среди них, оказывается, есть ценные – Родри об этом понятия не имел, а Куперы не подозревали. Картина Гейнсборо под названием «Мальчишки-попрошайки» с кристально чистым провенансом уходит за тринадцать тысяч гиней. Местная знать ахает: они всегда любовались этой картиной, сидя под ней в обеденном зале усадьбы, но не уважали ее. Они смущены собственной недогадливостью. Портрет работы Милле, изображающий жену художника – бывшую миссис Рёскин, сногсшибательную шотландскую красавицу, – ушел за пять тысяч, а другая картина Милле – с хорошенькими ребятишками – за две тысячи. Портреты знатных господ ценятся дешевле. За портрет маркиза Блэндфордского (Джона Черчилля, но не того, знаменитого, а другого) кисти, вероятно, Кнеллера дали всего семьсот пятьдесят гиней, а за графа Рочестерского (которого? того, который носил белый парик) – жалкую сотню. Картина художника Пойнтера, изображающая весьма аппетитных, но явно непорочных девиц в классической обстановке, под ярким солнцем, просвечивающим насквозь их прозрачные одеяния, неожиданно ушла за тысячу двести гиней – некий меланхоличный местный холостяк давно положил на нее глаз, – а вот мрачный Уоттс под названием «Любовь и смерть» принес смехотворную сумму в шестьдесят гиней. Но сразу за этим волнующе романтичный портрет работы Джона Синглтона Копли, изображающий двенадцатого графа Эглинтона, великолепного в наряде вождя шотландских горцев, вызвал фурор; Кружок быстро взвинтил цену так, что она оказалась за пределами возможностей всех покупателей, кроме самых серьезных. В конце концов картина ушла одному из членов Кружка за тридцать пять тысяч гиней. Под тентом зааплодировали, и мистер Уэрри-Смит с улыбкой (как бы говорящей: «Я тут ни при чем, я лишь скромный посредник Муз») кивнул, принимая восторги публики.
Кое-какие из картин были куплены вместе с усадьбой и давали представление о художественных вкусах семьи Купер, приобретавших модные картины своей эпохи. Эта викторианская живопись опять вошла в моду. Кое-что купил сам Родри, у которого был простой принцип – собирать то, что ему нравилось. А это значило – портреты мужчин, не склоняющих головы перед всем миром, и женщин, красивых согласно вкусам какой-либо эпохи. Родри любил окружать себя портретами людей, которые теоретически могли бы быть его предками, принадлежи он к классу, которому позволено иметь родословное древо. Он никогда не притворялся, что эти картины, купленные там и сям, как-то связаны с ним помимо того, что он их купил. Но в каком-то смысле он был прав. То были портреты людей, которые добились успеха в свое время и стали важными персонами. И он как человек, добившийся в свое время успеха и ставший важной персоной, несомненно, мог считаться их наследником и современным образцом для подражания. Некоторые из этих картин были хороши (в том понимании, какое вкладывал в это слово мистер Уэрри-Смит), а на другие мистер Уэрри-Смит и его единомышленники смотрели с презрением. За отдельные картины давали хорошие суммы. За другие – меньше ста гиней, мизерные деньги по нашим временам. Брокуэллу весь аукцион казался частью обстановки, созданной Родри вокруг себя, декораций, на фоне которых разыгрывались финальные сцены его Пути Героя. Брокуэллу было больно смотреть, как тонкую материю чужой мечты оценивают в деньгах.
