Против мира
Наряду с «Трактатом» Витгенштейна едкие афоризмы писателя и журналиста Карла Крауса по сей день дают нам яркие нетленные примеры духовных особенностей этой среды. Уже тогда, например, Карл Краус, бесспорный король венского модерна, сетовал, что фрейдовский психоанализ «и есть тот самый недуг, от которого он берется нас излечить». В такой парадоксальной манере Краус выражает свое скептическое отношение к новому терапевтическому методу, основанному на стремлении средствами языка обеспечить ясность и самопонимание там, где прежде царили искажающие жизнь смятение и безысходность (то есть – в душевной жизни пациента). Но одновременно скепсис Крауса метит, конечно, в сомнительную сверхценность языка для человека как познающего существа вообще: не является ли сам язык – так гласит венский вопрос – недугом, который дóлжно излечить? Или он, скорее, и есть единственная мыслимая терапия? Искажает ли он путь к истинному познанию мира и самого себя? Или, наоборот, делает возможным и то и другое?
Когда Витгенштейн в 1918 году пишет в своем предисловии к «Трактату», что «истинность размышлений, изложенных на этих страницах, представляется» ему «неоспоримой и полной», а посему он полагает, что отыскал, «в существенных отношениях, окончательное решение поставленных проблем», то он имеет в виду отнюдь не только – и даже не в первую очередь – оставленные нерешенными Расселом и Фреге проблемы построения непротиворечивого логического исчисления. Речь здесь идет и о центральных мотивах языковых сомнений художественных протагонистов венского культурного мира. По итогам мировой войны этот венский мир погиб так же бесповоротно, как и империя, чьим духовным центром он был. То, что еще оставалось от него в 1919-м, встречает Витгенштейнов «Трактат» не только с полным непониманием, но – хуже того – с совершенным равнодушием.
Список издательских отказов, полученных вернувшимся с войны автором «Трактата» к концу осени 1919 года, читается как «Who is Who» тогдашнего венского авангарда: сначала он обратился к Эрнсту Яходе, издателю Карла Крауса, затем к Вильгельму Браумюллеру, который некогда выпустил безмерно высоко ценимую Витгенштейном работу Отто Вейнингера «Пол и характер». И, в конце концов, пытается заинтересовать Людвига фон Фиккера, издателя авангардистского журнала «Дер Бреннер», который Витгенштейн до войны поддерживал финансовыми субсидиями, а также поэта Райнера Марию Рильке. Фиккер, при поддержке Рильке, в итоге передал запрос в издательство «Инзель» – снова без положительного результата.
Единственное предложение о публикации, полученное Витгенштейном в эти месяцы, сопряжено с условием, что расходы на печать и распространение книги автор возьмет на себя, – однако он категорически отказывается. Во-первых, у него теперь нет ни шиллинга. А во-вторых – и это важнее, – он считает «граждански неприличным таким образом навязывать миру свое произведение», о чем и пишет в октябре 1919 года Людвигу фон Фиккеру: «Написание было моим делом; но мир должен принять это нормальным образом». Только вот мир этого не желает, по крайней мере – в Вене. Да и в других местах пока что возможности не представилось. Неудивительно, что в душе Витгенштейна бушуют осенние бури отчаяния, меж тем как в педагогическом институте на Кундмангассе он день за днем сидит за партой бок о бок с людьми минимум на десять лет моложе, и с ними его, по сути дела, мало что в жизни объединяет.
К осени 1919 года примыкают также эпизоды, по сей день наиболее спорные в его биографии. Ведь совершенно очевидно, что существуют (или существовали) дневниковые записи этого периода, намекающие, что в парке, на лужайках Пратера, где обычно происходили свидания гомосексуалистов, Витгенштейн искал и находил подобные случайные контакты
[64]. Надежность этих сведений – хотя один из биографов заглядывал непосредственно в означенные дневниковые записи, по-прежнему недоступные публике либо утраченные, – оспаривается. Неоспоримы, однако, гомосексуальные наклонности Витгенштейна, о которых его душеприказчики десятилетиями намеренно умалчивали. К тому же, из позднейших дневниковых записей отчетливо видно, что на протяжении всей своей жизни Витгенштейн очень тяжело воспринимал собственную сексуальность, считая эту сферу испорченной и грязной. В его собственных глазах это особенно явно касалось эпизодов, подобных тем, что происходили на лужайках Пратера. В известной степени эти предположительные свидания в парке психологически вписываются в настрой, толкающий Витгенштейна осенью 1919 года к новой фазе саморазрушения.
Последняя большая надежда быть понятым хотя бы как философ возлагается в эти месяцы на Бертрана Рассела. Поэтому раз за разом Витгенштейн настаивает в письмах на скорейшей встрече, чтобы в беседе разъяснить ему существенные аспекты своего труда. Континент, между тем, еще в развалинах. У Витгенштейна нет денег, а у Рассела – во время войны он, будучи пацифистом, даже сидел за решеткой – нет действующего загранпаспорта. В конце концов, в середине декабря им удается-таки встретиться. На полпути между Австрией и Англией, в Нидерландах. К тому времени туда же бежал и бывший германский кайзер Вильгельм II, постоянно опасающийся, как бы голландское правительство не выдало его державам Антанты.
Три кляксы в Гааге
Все четыре дня в гаагском отеле Витгенштейн с утра пораньше стучится в дверь номера Рассела, а затем целый день занимает его беседами и рассуждениями по поводу своей книги. Предположительной кульминации дебаты достигают, когда Рассел – стараясь осмыслить решающее, на взгляд Витгенштейна, для понимания его труда различие между сказать и показать, – берет листок бумаги и ставит на нем три кляксы. С этим листком в руке он подходит к Витгенштейну и требует подтвердить, что, поскольку на листке, вне всякого сомнения, стоят три кляксы, то и суждение «В мире есть по крайней мере три вещи»
[65] истинно и наделено смыслом
[66]. Что Витгенштейн, впрочем, со всей решительностью оспаривает! Ведь об устройстве мира как целого, по его глубочайшему философскому убеждению, ничего осмысленного сказать нельзя.
По Витгенштейну, в конкретном случае с этим листком и тремя кляксами осмысленно можно сказать только следующее: «На этом листке – три кляксы». Ведь такое суждение соотносится с существованием в мире некоего положения вещей (Sachverhalt). Оно не только имеет смысл, но и истинно, что однозначно показывает взгляд на листок в руке Рассела.
Картины фактов
Наделенные смыслом – а тем самым, при известных условиях, истинные – суждения, согласно Витгенштейнову «Трактату», лучше всего воспринимать как картины фактов, содержание которых, если лингвистически понять эти картины/суждения, дает точное представление о том, что за вид факта должен иметь место в мире, дабы они могли быть истинными суждениями/картинами.
