Птенцы
Мучительно ощущаемой по окончании учебы бесцельности и незащищенности существования – современная социология говорит о беспокойной беспомощности этого жизненного этапа как о «фазе камбалы», означающей период бесцельных метаний и прозябания, – можно противопоставить либо полную сосредоточенность на единственном и главном проекте, либо упреждающую открытость совершенно новым профессиональным путям. Беньямин, как и следовало ожидать, не выбирает ни ту, ни другую стратегию. Хотя перспектива получить оплачиваемое место в Берне рухнула – его жена тоже безуспешно старается найти постоянную работу в Швейцарии, где жизнь изрядно вздорожала, – он упорно держится плана написать вторую диссертацию. Сколь ни малы шансы на будущую профессуру, с профессиональной точки зрения университет в эти годы остается его мечтой. Следуя новейшим академическим и, в частности, философским тенденциям, Беньямин думает защититься по «специальной теоретико-познавательной теме», которая «входит в большой круг проблем Слова и Понятия (языка и логоса)». Причем он рассчитывает раскрыть эту – как мы видели, чрезвычайно интенсивно исследуемую – тематическую область совершенно по-своему, новаторским образом, а именно путем обращения к философии языка средневековой схоластики. Так, в сочинениях Дунса Скота Беньямин усматривает намеки на философские мотивы, близкие его собственным лингвофилософским догадкам, изложенным им в работе 1916 года «О языке вообще и о языке человека»
[81]. А потому намерен легитимировать собственные тезисы обращением к этой, во многом забытой, традиции и тем самым возбудить к ним интерес, несмотря на кажущиеся отсутствие связи между современной логико-аналитической философией языка и средневековыми, подпадающими под рубрику богословия лингвистическими спекуляциями. Сам по себе план блестящий. Только вот уже реализованный другим человеком в диссертации 1915–1916 годов. А именно Мартином Хайдеггером – бывшим и давно нелюбимым сотоварищем Беньямина по фрайбургским лекциям. О существовании работы Хайдеггера Беньямин узнал в феврале 1920-го от Шолема. «О книге Хайдеггера я ничего не знал», – признается Беньямин в ответном письме и в декабре 1920 года, после многомесячного молчания, сообщает Шолему следующую оценку:
Я прочитал книгу Хайдеггера о Дунсе Скоте. Поверить невозможно, что можно успешно защитить такую работу, ведь для ее создания не требуется ничего, кроме большого прилежания и владения схоластической латынью, и, невзирая на весь философский антураж, вся она, по сути, всего лишь хороший переводческий труд. Жалкий подхалимаж автора перед Риккертом и Гуссерлем не делает чтение приятнее. Философия же языка Дунса Скота в этой книге толком не раскрыта, и поэтому задача остается невыполненной
[82].
«Жалкий подхалимаж», «большое прилежание», «толком не раскрыта» – лексикон, знакомый, в том числе, и по перу Хайдеггера: так он пишет, когда под прикрытием доверительного письма дает оценку работе какого-либо уважаемого коллеги. Позиция Беньямина касательно академической процедуры и диссертаций – в точности хайдеггеровская, вплоть до выбора слов. То же агрессивное высокомерие, та же нарочитая беспощадность, то же стремление к полному уничтожению конкурента. Два представителя одного поколения непримиримо враждебны и всё же по своим философским задаткам и характеру чрезвычайно близки друг другу, словно разнояйцевые близнецы, которые при всем сходстве манер и интересов, повзрослев, умеют особенно глубоко друг друга ненавидеть.
Действительно, те самые мысли, которые должны были составить системный каркас диссертации Беньямина, находились и в центре хайдеггеровской диссертации «Учение Дунса Скота о категориях и значении»
[83] (1916). Оба философа говорят – с Дунсом Скотом в качестве авторитетного поручителя – об отношении человеческой речи (а тем самым – мышления) к языку Бога. Возможно ли вообще сравнивать способ, каким Бог мыслит, описывает и познает мир, со способом, которым это делает человек? И, если да, то как точнее определить это предполагаемое соотношение? Вдруг между ними на самом деле нет ни малейшего сходства? Как же тогда человек вообще может когда-нибудь по-настоящему познать мир – творение Божье?
Эти вопросы Хайдеггер, получив стипендию католической церкви, детально исследовал в своем труде. И в точности те же вопросы Беньямин намеревался исследовать в своем трактате об иудаистской традиции каббалы и Торы – как он поступил еще в 1916 году в своей первой лингвофилософской работе «О языке вообще и о языке человека». Однако, вопреки первой оценке, после внимательного повторного прочтения книги Хайдеггера, его одолевают всё более сильные сомнения в том, насколько многообещающим может быть теперь его собственный проект. Уже через считаные недели после письма, в котором он полностью уничтожил Хайдеггера, Беньямин снова обращается к Шолему – на сей раз совершенно по-иному:
После теперешних штудий я стал осторожен и сомневаюсь, правильно ли использовать в качестве путеводной нити схоластические аналогии. Не есть ли это, пожалуй, окольный путь? Все-таки работа Хайдеггера, что ни говори, отображает самое существенное из того, что есть в схоластической философии для моей проблемы, – правда, совершенно непрозрачным образом – и в итоге уже как бы намечает связанную с ней истинную проблему. Так что я, наверно, пока что присмотрюсь к философам языка…
[84]
«Присмотреться к философам языка» – в 1920-е годы требуется конкретизировать вопрос: к кому именно? К Кассиреру? Витгенштейну? Расселу? Муру? Гуссерлю? Фреге? Пирсу?.. Возможно, именно понимание, что более детальное знакомство с тогдашним состоянием исследований, в сфере которых происходил прямо-таки творческий взрыв, предъявляет чрезмерные требования к его ресурсам и интересам, вскоре побудило Беньямина вообще отказаться от проекта. А возможно, причиной стало уже само наличие хайдеггеровской работы. Как бы то ни было, с января 1920 года Беньямин снова на Дельбрюкштрассе – снова у отца. Мучимый сильными депрессиями, он в эти недели совершенно не способен работать, и духовно парализован. План диссертации по философии языка окончательно отвергнут. В конце концов, в его жизни есть и другие проекты. Например, переводы «Tableaux Parisiens»
[85] («Парижских картин») Шарля Бодлера, публикацией которых он осенью 1920-го – типично по-беньяминовски заявив, что всё полностью готово, – сумел заинтересовать гейдельбергского издателя Рихарда Вайсбаха. Может быть, удастся даже немного на этом заработать. Четвертого декабря 1920 года Беньямин пишет издателю, уже начинающему проявлять нетерпение:
Я в затруднении, что нужно объяснять мое долгое молчание по поводу перевода Бодлера. Оно связано с желанием представить Вам материал как можно более полно, в окончательной редакции. Всё это затянулось на недели, поскольку в последнее время я много хворал ‹…› Хотелось бы добавить ‹…› что – коль скоро это согласуется с Вашим представлением о публикации – я склонен написать к моим переводам предисловие, причем теоретическое и довольно общее, посвященное задаче переводчика как таковой
[86].
