В самом деле, почему бы не предварить собственные переводы превосходными духовными штудиями к запланированной диссертации «Язык и логос»? С творчеством Бодлера и с собственными переводческими работами это предисловие, конечно, не имело бы совершенно ничего общего, но, по крайней мере, теоретическая работа не пропала бы втуне. Типично беньяминовская идея – и, безусловно, не худшая. Эссе «Задача переводчика» по сей день считается одной из самых известных и систематически ясных работ Беньямина. В нем действительно содержится зерно самостоятельной философии языка.
Задача
Всякая попытка установить систематическую связь между беньяминовскими переводами Бодлера и его текстом «Задача переводчика» неизбежно обречена на провал. Ведь никакой связи попросту не существует, хотя считаные фактические читатели тогдашнего первого издания не могли не предполагать ее наличие, поскольку данный текст был четко обозначен как «Предисловие». Согласно якобы основополагающему, а в конечном счете метафизическому замыслу, данный текст можно было предпослать и любому другому переводу, а лучше всего – вовсе никакому. К тому же, невзирая на название, он не содержит ни единого указания касательно практики перевода, ни даже хотя бы одного конкретного практического примера. Единственная ссылка на нижеследующие переводы Бодлера заключается в том, что, согласно Беньямину, в поэзии проявляется подлинная сущность языка. А тем самым и подлинная задача переводчика. В поэзии язык освобожден от его будничных, конкретно сообщающих функций. Из чего задача переводчика выводится как серьезный парадокс:
Так что же «говорит» поэтическое произведение? Что оно нам сообщает? Совсем мало говорит оно тому, кто его понимает. Самое существенное в нем – не сообщение, не высказывание. И тем не менее перевод, который призван «говорить», может не передать нам ничего, кроме некоего сообщения, – то есть передать нечто несущественное
[87].
Сущность языка отчетливее всего проявляется в поэзии, и она заключена не в способности одного человека сообщить что-то другому – например, информировать его о некоем положении вещей («Ты забыл у меня свой зонтик!», «Пёс спит в гостиной»). Поэтому задача истинного переводчика не может состоять в том, чтобы как можно точнее передать содержание переводимого произведения.
Иначе говоря, задача переводчика интересует Беньямина – в фундаментальном философском смысле – лишь постольку, поскольку в деятельности перевода можно выявить феномен, имеющий важнейшее значение с точки зрения философии языка.
Чтобы постичь истинную связь между оригиналом и переводом, следует учесть одно соображение, цель которого находится в полной аналогии с цепью рассуждений, используемой критикой познания для доказательства невозможности теории отражения. Ведь эта критика показывает, что в познании не может быть объективности и что на нее даже нельзя претендовать, если допустить, что оно заключается в отражении действительного; точно так же и относительно перевода можно доказать, что никакой перевод не был бы возможен, если бы он по сути своей стремился к сходству с оригиналом
[88].
Современный критик, чьи истинные задачи Беньямин раскрыл в своей диссертации 1919 года, сам должен стать творческим соавтором произведения. То же справедливо и для деятельности переводчика: переводом воздать произведению должное означает – на первом этапе аргументации, – не переводить его сообщение и не создавать наиболее верной оригиналу копии на другом языке.
Чуть менее туманно этот тезис, пожалуй, сформулирован как девиз любых курсов перевода: «Точно – насколько можно, свободно – насколько нужно». Где же тут подлиное завоевание познания, где философски новый импульс?
Он основан на существовавшем еще в Средние века философско-языковом различении, которое в означенный период заново актуализировали феноменологическая школа Гуссерля и логико-математическая философия языка Готлоба Фреге. У Фреге это называется различием между «значением» и «смыслом». В феноменологической терминологии Гуссерля – различением между «интенцией подразумеваемого» и «способом подразумевания».
Классический тому пример – различение между «Утренней» и «Вечерней звездой». Оба обозначения соотносятся с одним и тем же небесным телом, а именно с планетой Венерой. Стало быть, в терминологии Фреге они имеют одно и то же значение, но не один и тот же смысл. Ибо разные имена для одного предмета подчеркивают его различные аспекты – его сияние то на утреннем небе, то на вечернем. «Интенция подразумеваемого» – в смысле объекта, на который указывают эти имена, – каждый раз одна и та же. «Способ подразумевания», однако, различен.
Для Беньямина это соотношение двух внутриязыковых обозначений, которые по-разному соотносятся с одним и тем же предметом, есть пример того, как национальные языки, скажем немецкий и французский, соотносятся друг с другом и, главное, с миром.
Любое сверхисторическое родство языков основывается скорее на том, что каждый из них как нечто целое в каждом случае подразумевает одно и то же, причем нечто такое, что не по силам каждому из них в отдельности, а достижимо только с помощью совокупности дополняющих друг друга интенций: чистый язык. Дело в том, что если все отдельные элементы, слова, предложения, средства связи чужих друг другу языков исключают друг друга, то эти языки дополняют друг друга своими интенциями. Если точно сформулировать этот закон, один из основополагающих законов философии языка, то в интенции следует различать то, что имеется в виду, с одной стороны, и способ выражения подразумеваемого – с другой. В словах «хлеб» [нем. Brot. – Пер.] и «pain» подразумевается одно и то же, но способ выражения не совпадает. Именно в способе выражения заключается причина того, что оба слова для немца и француза означают нечто различное, что для обоих они не взаимозаменяемы ‹…› но что касается подразумеваемого, то в абсолютном смысле оба слова обозначают одно и то же, они идентичны
[89].
Разные языки – эту мысль Беньямин заимствует у Гердера и Вильгельма фон Гумбольдта – различаются не только «звучанием и знаками» но и особыми способами видеть мир. Мы можем также сказать: собственными способами извлекать из одного и того же предмета (хлеба) слегка другие или же совсем новые аспекты. Они обозначают один и тот же предмет, но разными способами подразумевания. И здесь Беньямин как философ языка неизбежно сталкивается с проблемой, которая чрезвычайно занимала его еще в 1916 году в эссе «О языке вообще и о языке человека». С одной стороны, очень хорошо утверждать, что два слова из разных языков по-разному соотносятся с одним и тем же предметом (скажем, с буханкой хлеба). Только вот то, с чем они соотносятся, само действительно определено и дано только через язык: именно как хлеб – то есть, в конечном счете, через понятие «хлеб». В случае Утренней звезды и Вечерней звезды оба наименования обозначают Венеру, которая в свою очередь идентифицирована как таковая лишь через название «Венера». Иными словами: реальная идентичность предмета, с которым соотносятся оба слова или, по Беньямину, также и языковые системы, опирается на негласную предпосылку одного, единственного и истинного языка в основе всех языков. Языка «истинных имен». Для Беньямина этот идеальный истинный язык есть язык ветхозаветного Бога.
