Как мы видели, этот мыслительный мотив объединяющего, обосновывающего, изначального языка, лежащего в основе всех языков и всякого смысла, по-своему не давал покоя и Витгенштейну с Хайдеггером. Что же предлагает Беньямин? Если Витгенштейн указывает на то, что мир имеет ту же логическую форму, что и язык, а Хайдеггер утверждает, что мир изначально задан нам (через язык) в своем пронизанном смыслом опережении, Беньямин решает этот вопрос историко-теологически, утверждая, что «чистый язык», или «истинный язык», есть язык Бога. Вот почему подлинная цель и задача человека как говорящего, исследующего существа – максимальное приближение к непосредственному единству именования и речи, посредством которого Бог объемлет существо вещей (Бог всегда точно находит меткое выражение, от него не укрывается ни один возможный аспект того или иного предмета). Приближение путем созидания языка, который лингвистически как можно более точно объемлет и называет наибольшее число сторон мира.
Именно об этом – и тут как бы падает теоретический занавес – пекутся поэты, каждый на своем собственном языке, называя и высвечивая сущность предметов в ее подлинности. Священная деятельность переводчика воздает должное этой цели, находя как можно более подходящее место в собственном языке для того способа подразумевания, который поэт избрал в своем. Таким образом, задача переводчика – обогатить язык перевода, используя способы подразумевания переводимого языка и таким образом еще больше насытить свой родной язык яркостью. Иначе говоря, задача переводчика – хотя бы приблизить свой язык в его насыщенности к истинному языку, к чистому языку Бога. Ведь хороший перевод великого поэта есть всегда существенное обогащение и приращение различающей силы собственного языка. Он раскрывает ему новые способы подразумевания, новые, опосредованные языком, способы видеть «одно и то же». Как говорит сам Беньямин:
‹…› задача переводчика ‹…› заключается в том, чтобы найти в языке, на который переводят, ту интенцию, которая позволит пробудить в нем эхо оригинала. ‹…› Перевод не ощущает себя, подобно поэзии, в лесной глухомани языка как такового, он вне его, рядом с ним, и, не входя в этот девственный лес, заманивает туда оригинал, в то единственное заветное место, откуда отзвук иноязычного произведения будет слышаться эхом на языке перевода. ‹…› Ибо весь его [переводчика – Пер.] труд проникнут великим мотивом интеграции многочисленных языков в один, истинный
[90].
Истинный язык – это, так сказать, идеальная цель всякого говорения: говорение, в котором нам открылась бы каждая вещь в себе во всей своей ясности, дифференцированности и определенности. Как пишет Беньямин в своем эссе 1916 года, это было бы состояние, в котором для всего, что существует, было бы найдено слово или имя, какое вещам дает Бог. Задача переводчика есть задача самого человека.
Человек – это тот, кто именует, именно так мы узнаём, что его устами говорит чистый язык. Вся природа, постольку, поскольку она сообщает себя, сообщает себя в языке, то есть в конечном счете в человеке
[91].
Таково, собственно, мнение Беньямина о том, как решить вопрос о поисках языка, лежащего в основе всякого человеческого высказывания (именно тех поисков, на которые как раз тогда же отправились Витгенштейн, Хайдеггер и Кассирер). Это – язык Бога. Всякое значимое высказывание движется в русле этого истинного языка, находится как бы на пути к нему. Что дело обстоит именно так, невозможно сказать прямо или сделать подобный вывод на основе наших собственных языков, однако это особенно отчетливо показывает себя в определенных констелляциях использования языка, и прежде всего – в переводе поэтических произведений.
Радикальный перевод
Придя к выводу о том, в чем состоит истинная задача переводчика, можно, вместе с Беньямином, распространить его на человеческую речь в целом, на каждый отдельный речевой акт: в конечном счете, каждый человек во вполне определенном смысле имеет свой собственный, а значит, иной язык. Каждый из нас связывает со словом «хлеб» совершенно индивидуальные собственные ассоциации – стало быть, не только речь всегда означает перевод, но даже всякая форма понимания. Каждый для каждого, по мысли Беньямина, есть «французский поэт», чьи речь и именование суть сами по себе часть большой цели, каковой в конечном итоге является человек, и каковая отличает его как культурное существо. Эта цель состоит в том, чтобы привести мир к его максимальному языковому предназначению. Идеальный, обогащенный бесконечным числом тонких переводческих достижений, «истинный язык» для Беньямина – своего рода монада, в которой всякий возможный аспект мира способен отразиться с максимальной четкостью. Подобно речи и мышлению Бога в нашем представлении, такой язык, в конечном счете, был бы неотличим от мира, каков тот есть на самом деле.
Если Витгенштейн как философ языка идет от поэтики в логику и в итоге находит обоим импульсам свою собственную объединяющую форму, то Беньямин скользит от поэзии через логику в глубину – в теологию и иудейский мессианизм. Да, в эти дни Беньямин, изолированный, едва ли кем-то понятый, тоже в глубокой депрессии, сидит в своей комнате на Дельбрюкштрассе. Его конкретное существование в данный момент не позволяет ему выстроить значимое отношение к тому самому миру, который побуждает его как философа к изощреннейшим полетам мысли. В этом плане «Задача переводчика» – яркий пример его самобытного умения уникальным образом связать идеи эстетики и литературы с теологией и теорией познания. Но данный текст воплощает еще и другую, куда реже замечаемую, характеристику его мышления. А именно способность, стремление, делать отправной точкой своего амбициозного теоретического проекта конкретные жизненно-мирские, зачастую биографически совершенно профанные проблемы или переживания. Так и в 1920–1921 годах: Беньямин переводит Бодлера, одновременно бросает на ранней стадии проект диссертации, однако напрямую использует развитые там идеи, чтобы выстроить теорию перевода, которая, опять-таки, преследует одну цель – обосновать переводческую деятельность как философски важную, даже решающую. Чем бы Беньямин не занимался – и в тот период, и в будущем, – что бы с ним не случалось, он тотчас превращает это в (мини)теорию, причем всякий раз такую, которая элегантно возводит то, чем он сейчас занят, то, что он в данный момент переживает, в ранг подлинно важной деятельности, более того, в ранг опыта, потенциально спасительного для мира. И здесь – не только на первый взгляд – сквозит нечто крайне нарциссическое. Но и нечто невероятно чуткое, заряженное энергией, экзистенциальное. Оно требует от творческих энергий его мышления полной отдачи – вплоть до абсолютного предела понятности, а значит, и переводимости. Между тем Эрнст Кассирер, благополучно водворившись в Гамбурге, работает над теми же проблемами. Только вот способ исследования и подразумевания у него абсолютно иной.
