Иными словами, процессы символического формообразования не только всегда творческие, поскольку выходят за пределы чистого отражения или копирования чувственного опыта, но в своей креативной формовке следуют также специфическим интересам и акцентам, которые специфически ориентируют нас в мире и руководят нами как существами действующими и претерпевающими.
Символические формы мифа, религии и искусства всего лишь преследуют иные интересы, нежели естественные науки: для них попросту важно другое. Поэтому они показывают нам мир по-разному, по-разному придают ему форму, а значит, и смысл.
Что представляет собой абсолютная реальность вне этой совокупности духовных функций, что есть в этом смысле «вещь в себе» – на этот вопрос дух больше не стремится получить ответ, постепенно учась понимать его просто как ошибочную постановку проблемы, иллюзию мышления. Истинное понятие о действительности не дает втиснуть себя в примитивную абстрактную форму бытия, но поднимается до многообразия и богатства духовной жизни
[100].
Стало быть, вопрос о том, что есть нечто и как оно дано, невозможно задать независимо от всех символических форм – он имеет смысл только как заданный в них и с ними. И, смотря по тому, с позиции какой символической формы ставится этот вопрос, он – соответственно внутренним правилам, обусловливающим и ограничивающим эту форму в ее строении, – будет задан по-разному. В мире физики понятие «жизни», например, не встречается, так же как и понятие «милости» или «судьбы». Для биологии, напротив, понятие «жизнь» – абсолютно центральное, как для большинства религий центральны понятия милости и судьбы. Якобы здравомыслящее научное возражение, что «в действительности» нет милости, поскольку в конечном счете это понятие не сводимо ни к чему в физике, по Кассиреру, раскрывает лишь одно: отсутствие понимания, о чем, собственно, идет речь в символической форме религии и в несущих ее жизненных формах. Такое случается. Правда, не стоит однозначно возводить собственные ограничения и предрассудки в ранг мерила всего «действительного», как это по сей день снова и снова имеет место в известных ограничениях «-измов», например в формах физикализма, экономизма, материализма, биологизма… Все эти «-измы», по Кассиреру, обусловлены не просто нарциссической жаждой власти, но коренным заблуждением человеческой способности познания. И заключается оно в том, что собственная позиция познания, собственный подход к реальности всякий раз объявляются единственно истинными и плодотворными. Или, вернее, восхваляются как таковые.
Вперед
Стало быть, кажущийся центральным эпистемологический вопрос об устройстве «действительности в себе» задан, с точки зрения Кассирера, попросту неверно. В том смысле, что ненаправленно и дезориентированно. Он подобен вопросу, «подходит» ли определенная форма стула или определенный узор на обоях. Как тут ответишь? Ведь «подходить» – явно отношение реляциональное: подходит ли что-то, можно оценить лишь с учетом конкретной совокупной обстановки, в которую желательно включить определенное что-то. Но и эта обстановка, если она должна подходить, опять-таки, интегрирована в более широкую целевую взаимосвязь: салон, студенческую комнату, врачебный кабинет…
Итак, в первые годы работы над своим проектом Кассирер намечает не только новую, самобытную философию, но еще и, главное, новый способ самого философствования. Ведь, согласно его подходу, философ прежде всего должен подробно изучить данные ему символические формы, а также специфическую логику их образования. Философ как исследователь никак не может быть одновременно активен во всех этих областях. Это вообще не входит в его задачи. Поэтому ему необходимо со всем вниманием обратиться к ученым, которые могут сказать ему, как устроены те или иные символические миры, каким законам образования и принципам построения они в основе своей следуют. То есть в случае языка – к специалистам по эмпирическому языкознанию. В случае мифа – к антропологам и этнологам. В случае физики – к физикам-теоретикам… Ибо:
Если культура выражается в творении идеальных образных миров, определенных символических форм, то цель философии заключается не в возвращении к тому, что было до них, а в том, чтобы понять и осмыслить их фундаментальный формообразующий принцип
[101].
Таким образом, философия как постоянная проверочная работа над центральными понятиями, обеспечивающими нашей жизни во всей ее полноте смысл и опору, становится философией культуры. А значит, деятельностью, которая – если она не желает обречь себя на неизбежно бессмысленную, по Кассиреру, попытку «проникнуть в подоплеку всех этих творений», чтобы ухватить якобы «чистую непритворную жизнь» или «чистую, непритворную реальность», – может быть понята и способна зарекомендовать себя лишь в активном диалоге с другими науками и областями знания. Дом Кассирера в Винтерхуде в первые же годы становится именно таким местом – междисциплинарным форумом, как сказали бы сейчас. К примеру, зимой 1921 года Альберт Эйнштейн читает там лекцию о своей теории относительности (про нее Кассирер, скорее между делом и, как он говорит, «исключительно ради собственного понимания», напишет небольшую, однако высоко оцененную самим Эйнштейном работу).
Существует ли чистый язык?
Такова задуманная Кассирером программа «Философии символических форм». На пути к ней он подвергает рассмотрению отдельные открытия вышеупомянутых наук с позиций собственной философии символов. Тем не менее, Кассиреру приходится принимать их результаты всерьез. Он делает это даже тогда, когда они решительно грозят поставить под вопрос его собственный подход в целом.
Так, по Кассиреру, человеческий язык – а именно он станет предметом первого тома его проекта – представляет собой особую символическую форму. Поскольку же имеется огромное множество разных человеческих языков, ему приходится исходить из допущения, что грамматикам и артикуляционным принципам всех человеческих языков присуща одна и та же – если смотреть с абстрактного уровня – глубинная структура с одними и теми же принципами образования. Кассирер называет эту гипотетическую форму, лежащую в основе всех языков, «чистой формой языка». (Кстати, это допущение, в форме теории «порождающей грамматики» Ноама Хомского, начиная с 1960 года будет несколько десятилетий доминировать в лингвистике.) Но самое позднее осенью 1919 года, когда Кассирер всё глубже погружается в лингвистические штудии – список прочитанного охватывает свыше двухсот специальных работ, – у него возникают сомнения по поводу этого главного допущения. Возможно, поневоле признает он, такой объединяющей главной структуры в основе всех языков, такой «чистой языковой формы» вообще не существует, а есть лишь несколько различных, совершенно несовместимых друг с другом глубинных структур. (В наши дни, в лингвистике после Хомского, это допущение находит всё больше и больше приверженцев.) То есть, возможно, что единой чистой языковой формы не существует, а значит, нет и символической формы чистого языка. Но что тогда? В предисловии к первому тому «Философии символических форм» он открыто говорит об этом раннем кризисе:
