Оба философа воспринимают те дни в Гейдельберге как невероятно обогащающие, даже как дружеское счастье. В грядущее десятилетие Хайдеггер будет не только доверять Ясперсу как человеку, но и искренне уважать его как философа, а таких людей очень и очень немного. Однако некоторая парадоксальность ситуации омрачает и эту встречу. Как раз когда оба объединяются в антиакадемическую ячейку сопротивления, Хайдеггер отчаянно надеется, что где-нибудь на просторах распадающейся республики его примут в сословие пожизненных чиновников от философии. И тут он прежде всего уповает на поддержку Гуссерля. А теперь – и на Ясперса.
«Восемь дней, проведенных у Вас, постоянно со мной», – пишет Хайдеггер 19 ноября 1922 года своему новому другу. И продолжает:
Внезапность, полное отсутствие внешних событий в эти дни, твердость «стиля», в каком один день безыскусно перерастал в другой, лишенная сантиментов, суровая поступь, которой к нам пришла дружба, растущая уверенность обеих сторон в боевом содружестве – всё это для меня непривычно и странно в том смысле, в каком мир и жизнь непривычны и странны для философа
[108].
В каком точно смысле мир для философствующего должен оставаться непривычен – для этого Хайдеггер осенью 1922 года окончательно нашел собственный язык.
Исследование предусмотрительной заботы Dasein
Вынужденный подать для соискания освободившейся в Марбурге профессорской должности свои недавние исследования в письменном виде, Хайдеггер в течение трех недель после визита в Гейдельберг переживает в своей новой горной хижине очередной философский прорыв. Жена Гуссерля быстро перепечатывает рукопись начисто. И уже в начале октября Хайдеггер представляет в Марбург (и в Гёттинген) свою соискательскую работу под названием «Феноменологические интерпретации Аристотеля. Экспозиция герменевтической ситуации». Правда, к Аристотелю эта работа имеет примерно такое же отношение, как «Задача переводчика» Беньямина – к Бодлеру. Хайдеггер, скорее, вновь, с необыкновенной остротой и ясностью, поднимает вопрос, в чем состоит подлинная задача философии. Ответ на него, как позволяет судить рукопись, заключен в нескольких ключевых фразах:
Предмет философского исследования – человеческое бытие как оно опрошено в отношении своего бытийного характера
[109].
Здесь у Хайдеггера впервые появляется ключевое понятие бытия, трактуемого как специфический для человека способ всегда быть осмысленно опрашиваемым и оспариваемым этим миром.
Мир встречается постольку, поскольку с ним заговаривают и поскольку он сам требует обращения к себе
[110].
Философствование в этом смысле есть вопрошающий процесс постоянного самораскрытия. Понятийная инновация «вот-бытие» (Da-Sein), однако, явно имеет в виду также и неделегируемость этой задачи: каждый сам по себе, каждый на своем месте, в своем времени. У экзистенции нет алиби. По крайней мере – у философской. Как говорит Хайдеггер:
Фактическое [человеческое] бытие есть то, что оно есть, всегда только как целиком свое собственное, не как бытие-вообще
[111].
Конечно, этот совершенно неудобный, а главное, никоим образом не надежный в своих результатах процесс присутствие (Dasein) может отвергнуть или отклонить. Оно не было бы человеческим, то есть свободным, если бы ему не была открыта такая возможность. Чтобы описать более или менее сознательное игнорирование этой возможности, Хайдеггер – кстати, как и Витгенштейн в «Трактате» – выбирает теологически окрашенное понятие «падение», в смысле ослабления, разрушения. Плачевное, хотя и весьма, по Хайдеггеру, распространенное зрелище:
Склонность к падению выступает причиной того, что фактическая жизнь, которая по сути дела есть фактическая жизнь отдельного человека, чаще всего не проживается как таковая
[112].
Склонность подавляющего большинства к падению основана, согласно Хайдеггеру, не на недостаточных интеллектуальных способностях. Скорее, она обусловлена приверженностью к экзистенциальному комфорту. Попросту говоря, люди, в большинстве своем, всю жизнь предпочитают не становиться на пути у самих себя, а не ищут себя всерьез. Эта форма сознательного самоизбегания вовсе не обязательно должна быть болезненной или неприятной. Она, без сомнения, есть путь даже более надежный и в вульгарном смысле обеспечивающий счастье. Только вот ведет он лишь к тому, чтобы не стать тем, кто вы на самом деле есть или могли бы быть. Этот путь ведет в жизнь добровольного и постоянного самообмана, а главная забота этой жизни, по Хайдеггеру, сосредоточивается на вещах, которые в ней по-настоящему не важны и не являются ключевыми. В материальной сфере это ходовые потребительские товары; в социальной – профессиональная карьера; в сфере диалогической – дружба без подлинной беседы, брак с преобладанием рутины и без любви; в религиозной – заученная вера без истинного переживания Бога; в сфере языка – постоянное, бездумное употребление суждений-полуфабрикатов и плоских клише, которыми пользуются все и, как правило, считают правильными; наконец, в сфере исследований – пережевывание вопросов, на которые уже заранее имеется якобы твердый ответ.
Иначе с Хайдеггером. Он слышит из своего окружающего мира иной призыв. И состоит он, ни много ни мало, в фундаментальной критике всех тех понятий, категорий и суждений, что направляли размышления человека о его специфическом бытии (Dasein) предшествующие 2 500 лет, то есть – начиная примерно с Аристотеля. Он хочет наконец всерьез «опросить бытие относительно его бытийного характера». И в «Феноменологических интерпретациях Аристотеля» приходит к выводу, что это раскрывающее вопрошание не сможет, в конечном счете, отказаться от полной деструкции и замены вышеупомянутых понятий и категорий.
