Уже в этой своей первой действительно оригинальной работе Хайдеггер предстает в роли сокрушающего понятия стенобитного тарана, чья задача – заново расчистить вид на безнадежно фальшивое и загроможденное поле вопрошания о бытии.
Воля к буре
Как раз в то время, когда центробежные силы версальской послевоенной политики грозили окончательно разорвать его страну, Хайдеггер как мыслитель решается перейти к экзистенциальной тактике возврата к предполагаемым основам. Кажущейся центробежности своей эпохи он противопоставляет сосредоточенность на корнях и истоках всякого присутствия (Dasein). В плане чистой философии это происходит в форме максимально отчетливого раскрытия ее фундаментального вопроса. Понятийно – в стремлении обновить в соответствии с эпохой старый, искажающий и принимаемый за слишком уж само собой разумеющийся словарь традиции, фундировав его в конкретном опыте Dasein. Экзистенциально – в персонализации его философского проекта самопрояснения в смысле призыва к вопрошающему обращению, слышимому и ощущаемому в себе каждым Dasein. Наконец, если рассуждать о его собственной отдельной жизни, – в торжественном отступлении в философскую хижину, объятую осенними бурями, на вершины родного Шварцвальда.
В последующие годы Хайдеггер будет снова и снова приравнивать опыт жизни в хижине, особенно в тамошних бурях, к опыту самого мышления. В мнимой защищенности деревянной хижины особенно интенсивно ощущаются неприкаянность и фундаментальная беззащитность человека перед мощью природных стихий. Непривычность философствования, о которой Хайдеггер торжественно говорит в ноябрьском письме Ясперсу, с полной мощью и интенсивностью является присутствию именно там, где оно ощущает себя глубже всего укорененным.
Философствование, как понимает его Хайдеггер, отнюдь не преследует цели постоянной бытийной невозмутимости или душевного покоя. Напротив, оно проявляется в неизменной воле поставить себя в бурю радикального вопрошания, в ищущем мужестве видеть бездонную пропасть именно там, где ты некогда предполагал и надеялся опереться на прочный фундамент. Путь такого мышления не может быть легким. Нет для него ничего желаннее, чем мгновения высочайшего напряжения и опасности.
Перенесенная в сферу политического, эта позиция ведет к горячему одобрению чрезвычайных обстоятельств наивысшего кризиса и опасности, которые безальтернативно требуют подлинного обдумывания и решения.
Сколь ни тягостны для жизненного мира последствия так называемых «катастрофических лет» 1922–1923 годов, Хайдеггер мог их безусловно только приветствовать как обстоятельства социального климата и как момент раскрытия, предполагающий в будущем фундаментальное новое начало и радикальное переосмысление. Так он чувствует уже зимой 1922–1923 годов – как и ровно десятью годами позже, то есть в период высочайшей взрывоопасности и радикальности, который застанет его в совершенно ином, институционально куда более прочном положении.
Мартин Хайдеггер. 1922
Позиционные бои
Однако здесь и сейчас, осенью 1922 года, первое, что нужно сделать, – это получить постоянную академическую позицию. Хайдеггер прекрасно понимает, какая взрывная сила скрыта в его «Интерпретациях Аристотеля». «В Марбурге работа также произвела впечатление», – сообщает он Ясперсу в ноябрьском письме, завершая его весьма неоднозначным намеком: «я ‹…› как следует запасся дровами на зиму»
[113].
Хайдеггер ждет, вполне предсказуемо сетуя на «отвратное состояние», в какое приводят человека «эта дерготня, половинчатые надежды, лесть и тому подобное»
[114]. Наконец, в марте 1923-го он окольными путями получает известие из Марбурга. Там его видеть не желают. Во всяком случае, пока. Эльфрида, перегруженная сверх всякой меры, в январе того же года окончательно бросила учебу. Положение очень серьезное. «От голода мы сразу не умрем», – пишет Хайдеггер в мартовском письме, подбадривая жену, и всего через месяц сокращает все надежды до радикального минимума: «Достаточно, если мы с детьми уцелеем; в остальном у меня есть дела поважнее стремления к большой карьере и тому подобного»
[115]. Надо действовать иначе, в крайнем случае – обойтись и без академической карьеры. Как он правильно писал еще в сентябре: «Фактическая жизнь экзистенциально печальна и потому изобилует окольными путями».
Инфляция между тем галопирует миллионными шагами. Хайдеггер находит новый источник дохода: он дает частные уроки философии некоему японскому аристократу, «графу Куки». Тем не менее, беда велика. Как гром среди ясного неба 18 июня 1923 года из Марбурга приходит известие, что ему все-таки предоставят «место экстраординарного профессора с положением и правами ординарного». «Наконец-то заклятье снято!» – спешит поздравить из Гейдельберга Ясперс, но тотчас отечески ставит надежды Хайдеггера в существенные рамки: «‹…› Касательно жалованья Вы вряд ли сможете выдвигать какие-либо требования»
[116]. Ну и ладно! Хайдеггер – так сказать, в соответствии со своей натурой – отнюдь не намерен «становиться чванливым и осторожным профессором, который в своем благополучии будет на всё смотреть сквозь пальцы».
[117] В ответном письме от 14 июля он открыто сообщает, что его марбургскому коллеге, неокантианцу и сотоварищу Кассирера Паулю Наторпу (который решительно поддержал назначение Хайдеггера), придется непросто:
Я ‹…› уже одним «Как» моего присутствия задам ему жару; вместе со мной прибудет ударная группа из шестнадцати человек – кое-кто, конечно, неизбежные попутчики, но есть и люди вполне серьезные и дельные
[118].
Итак, Хайдеггер намерен взять Марбург штурмом. Да что там Марбург – весь мыслящий мир.
Дурное соседство
Как уже говорилось, вывести Кассирера из равновесия было нелегко. И тяготы кризисных 1922–1923 годов совершенно не повлияли на его энергию и продуктивность. Он завершает первую часть «Философии символических форм» и тотчас приступает к подготовке второго тома. Последний будет посвящен феномену мифического мышления: ведь мифы и связанные с ними ритуалы и табу тоже с незапамятных времен обеспечивают человеку руководство действиями и ориентацию в мире, образуя подлинный исток символического формообразования в целом. «Обо мне ты в самом деле можешь не думать: я не только, как всегда, отлично переношу одиночество, но прямо-таки ищу его, поскольку для моих несколько перенапряженных в последнее время нервов оно – лучшее и абсолютно надежное лекарство»
[119], – пишет Кассирер 5 июля 1922 года, заживо погребенный под грудой фолиантов по истории религии и этнографии в рабочем кабинете на своей гамбургской вилле, в письме жене, которая вместе с детьми гостит у родни в Вене. Однако инцидент минувшего месяца не прошел бесследно и для него. Кое-кто из детей Кассирера, а именно его четырнадцатилетняя дочь Анна, по дороге в школу уже несколько раз слышал «обидные выкрики из соседних домов», но недавний случай выходил уже за всякие пределы. Даже такой человек, как Эрнст Кассирер, не мог сдержаться:
