Сегодня получил от Бруно [издателя Кассирера. – В. А.] отчет за первый квартал 1923 года. За эти три месяца он продал 1 240 экземпляров моих книг, что для меня означает гонорар свыше одного миллиона марок. Так что теперь не только уплачены мои долги, но у меня остается еще свыше полумиллиона
[132].
Нашел родину. Полностью оплатил дом. Обеспечил себя книгами. И еще полмиллиона накоплений на черный день! О Вальтере Беньямине такого никак не скажешь.
В водовороте
1922 год – снова – должен был означать для Вальтера подлинный прорыв. По совету гейдельбергского издателя Рихарда Вайсбаха, который обещал напечатать и его переводы Бодлера, Беньямин с большими надеждами, и, что самое главное, немалыми амбициями, планировал осенью 1921 года начать выпуск журнала под названием «Angelus Novus». Круг авторов он предполагал составить из своих ближайших знакомых, а цели проекта главный редактор, д-р Вальтер Беньямин, изложил своему близкому другу Гершому Шолему – как одному из будущих авторов – следующим образом:
План, целиком и полностью мой, имеет целью создание журнала, который никоим образом не ориентирован на платежеспособную публику, но тем решительнее будет служить публике духовной
[133].
Первый выпуск журнала, названного по одному из рисунков Пауля Клее (Беньямин купил его в Мюнхене в 1921 году), в начале 1922 года в принципе готов к печати. Но, несмотря на беспрестанные настояния Беньямина, Вайсбах откладывает издание. Экономический риск всё же представляется издателю слишком высоким. Публикация переводов Бодлера (вместе с Беньяминовым предисловием «Задача переводчика») тоже мучительно затягивается на целый год, причем Вайсбах даже приблизительно не называет конкретную дату выхода в свет. Начавшаяся инфляция взвинчивает цены на бумагу и принуждает всю книжную отрасль к особой осторожности. Эзотерическому аутсайдеру, каким является, а главное, непременно хочет быть Беньямин, такой ход событий почти полностью перекрывает возможности публикации. На вопрос, какие опубликованные книги он может предъявить, он и в 1922 году может дать только один честный ответ: не считая диссертации, оставшейся совершенно без всякого отклика, – никаких.
Публицистическое самовосприятие и реальность по-прежнему разделяет широчайшая пропасть. То же относится и к его академическим амбициям. В 1922 году Беньямин – всё тот же неутомимый коммивояжер по делам защиты второй диссертации. Едва ли найдется более-менее крупный немецкий университет, куда бы он ни обращался. В первую очередь он рассчитывал на определенные шансы в Гейдельберге, хотя не мог точно указать, по какой дисциплине и у кого. Философия, германистика, социология… Ясперс, Ледерер, Альфред Вебер? Беньямин ищет близкого контакта со всеми.
Поздней осенью 1922 года его положение еще больше обостряется. Связь с родительским домом, кажется, оборвана окончательно. Отец Беньямина упорно настаивает, чтобы сын стал банковским служащим, тогда как Вальтер заявляет, что в принципе готов к любой форме заработка, коль скоро она не разрушит его диссертационные планы. Без конкретных перспектив на защиту это его условие повисает в пустоте. А не имея достаточного количества времени и досуга, чтобы убедительно их обеспечить, он обречен либо стать банковским служащим, либо окончательно лишиться всякой поддержки со стороны родителей. Никаких собственных доходов Беньямин в 1922 году не имеет.
Насколько человек может опуститься в такое время, продемонстрировал в октябре его друг Эрих Гуткинд (тот самый, с которым Беньямины еще в 1921 году задумывали буколическое житье коммуной в крестьянской усадьбе в Южной Германии):
положение у нас скверное. У Гуткиндов оно, кажется, близко к катастрофе. Поскольку с его матерью дело всё еще обстоит по-старому, Эрих несколько дней назад решил ‹…› стать коммивояжером и продавать маргарин. ‹…› Но чтобы достичь успеха, ему надо взять в помощники Господа Бога
[134].
И уже немногим позже Беньямин пишет:
Гуткиндово ‹…› предприятие закончилось, однако, полным фиаско – за четыре дня выручка составила 150 марок, то есть, с учетом стоимости проезда, он едва не остался в убытке. Я пошел сходным, но более легким путем, попытался скупать и продавать книги, покупаю на севере города, продаю на западе, причем знание старинных книг и их рынка идет мне на пользу. ‹…› Правда, это занятие, как ни увлекательно разыскивать сокровища у старьевщиков или мелких антикваров, отнимает чрезвычайно много сил ‹…› так что и работа моя начинает стопориться, и я вынужден остановиться
[135].
Под «работой» Беньямин всю жизнь подразумевает не что иное, как развитие собственных мыслей в письменной форме. Сколь бы опасным, даже безнадежным ни казалось положение, для него нет ни свободы действий, ни компромисса, ни выбора. Защита диссертации – лучше всего в форме впервые появившейся тогда оплачиваемой доцентуры – по-прежнему представляется единственным приемлемым путем к спасению собственного образа жизни. Соответственно, далеко заходит и готовность Беньямина к жертвам и унижениям.
Связанные с этим барьеры в его случае действительно крайне высоки. Во-первых, среди немецкой профессуры действует нечто вроде негласного правила никогда одновременно не допускать к защите второй диссертации больше одного еврея. Во-вторых, из биографии Беньямина ясно следует, что он как симулянт уклонился от фронтовой службы. На это повсюду смотрят отрицательно. Для многих профессоров это прямо-таки критерий для исключения. Таким просто не содействуют.
Третий в содружестве?
Поэтому в сентябре 1922 года Беньямин снова обращается в Гейдельберг, на сей раз находясь в особенно плачевной ситуации. При его бюджете становится всё труднее найти пристанище. И на весь рождественский месяц он снимает себе простенькую, но теплую комнату,
‹…› у которой есть большой недостаток – она расположена рядом с кухней пролетарской семьи, у которой двухмесячный ребенок. ‹…› Но я смотрю на это обстоятельство с непривычным для меня стоицизмом – хотя ребенок 1) ночью спит рядом со мной, 2) ему семь месяцев и потому он особенно громко кричит, жалуясь на жизнь. Сегодня, в воскресенье, когда все дома, здесь вообще сущий ад
[136].
Как и у Кассирера, у Беньямина, стало быть, тоже сложности с соседскими детьми. Однако провести четкую границу в его положении столь же маловозможно, как и умиротворяюще воззвать к буржуазному этикету. Что вовсе не означает, будто Беньямину и его семье в эти тяжелейшие времена действительно угрожает опасность рухнуть в бездонную финансовую пропасть и остаться без крыши над головой. Прежде всего, венская семья Доры по-прежнему предлагает поддержку и опору. Пока Беньямин в 1922 году как главный редактор, крупный критик, букинист и кандидат на должность университетского преподавателя in spe
[137] деловито разъезжает по республике, без тени иронии сетуя на «непривычный водоворот многообразных занятий», Дора с сыном Штефаном проводит многие месяцы в Австрии, в доме отдыха своей тетушки у подножия Земмеринга
[138], то есть – в непосредственной близости от загородного дома родителей Тони Кассирер.
