Первый ответ Беньямина на это гласит: коль скоро брак действительно основан на выборе, он не может быть основан на том, на чем должен быть основан, а именно на истинной любви. Ведь, в представлении Беньямина, если речь здесь идет о сознательном выборе из конкретно заданных альтернатив (примерно как о выборе из двух пар туфель), то истинную любовь выбрать невозможно. Полное изъятие аспекта рока из любовной истории как будто бы означает стирание самой любви. Ходячее понятие для таких отношений – брак по расчету. Наверно, он существует, более того, даже по сей день встречается чаще всего. Но идеалу подлинного брака он по определению не отвечает. То есть именно бюргерско-романтическому идеалу брака уже с этой стороны закрыт путь к освобождающему прорыву из клетки мифического мышления. Слишком рассудочно и суверенно в этих вещах все-таки действовать нельзя. Тот, кто действительно хочет, чтобы его ранила стрела Амура, не вправе сам заказывать выстрел.
Однако, по убеждению Беньямина, главное в том, что, сказав «да» буржуазному браку, способный любить человек неминуемо попадает в контекст мышления вины и жертвы. Ведь что означает «да» брака, как не обет впредь до конца своих дней отрекаться от того единственного экзистенциально-раскрывающего события, которое составляет истинную его основу? Причем так, будто в этом и заключено подлинное, разумное счастье жизни? Будто вправду возможно примириться с этим выбранным для себя состоянием постоянного самоотречения! Вот именно в это Гёте не верил. Именно это он как человек из плоти и крови, как эротическое природное существо, ощущал абсолютно иначе! Как утверждает Беньямин:
Имея чудовищный главный опыт общения с мифическими силами, полагая, что примирение с ними недостижимо – разве что оставаясь постоянной жертвой, – Гёте все-таки решился на борьбу
[145].
Таким образом, для Беньямина роман Гёте – искусно и хладнокровно созданное свидетельство бунта против двух равных сил: мифического действия эроса (человек как страстное природное существо) и вечно манящей перспективы обрести власть над этими силами посредством разума, права и добровольного морального самообразования (человек как обладающее речью, способное к культургому развитию разумное существо). Во времена Гёте это было классическое противостояние между «Бурей и натиском» и «Просвещением». Стало быть, пример брака отчетливо показывает, что умиротворяющее примирение между этими силами в конечном счете невозможно, а значит, в условиях буржуазного жизненного плана никакой по-настоящему удачной, по-настоящему автономной жизни быть не может. Буржуазное обещание свободы неизбежно иллюзорно, лицемерно, роковым образом необъективно. Его свобода, таким образом, совершенно мнима:
Ведь то, о чем поэт сто раз умолчал, вытекает из всего хода событий: по всем законам морали страсть теряет свое право на счастье, когда ищет союза с бюргерской, благополучной, устойчивой жизнью
[146].
Не может быть истинного брака под буржуазной вывеской, в ложном нет правильной жизни. Буржуазный брак, именно при его стабильности, ведет к прискорбно неопределенному состоянию «виновно-невинного пребывания в пространстве судьбы»
[147], причем эта стабильность, по Гёте и по Беньямину, может быть только мнимой, ибо всякая форма стагнации есть лишь замаскированная форма упадка, которая в итоге выпускает на волю мифические силы во всей их разрушительной мощи и приводит выбранный союз к гибели.
Разведенная республика
Таковы, по состоянию на 1922 год, для каждого, кто в ту пору умел читать, более чем гениальный анализ и расшифровка философского содержания гётевского романа. Если достанет откровенности уяснить себе, что Беньямин использует институт брака – как предполагаемый фундамент, даже ячейку всякого буржуазного общества – в качестве шифра состояния буржуазной демократии, сиречь Веймарской республики, то его пророческо-философский вердикт ближайшей судьбе этой самой республики изложен опять-таки вполне ясно. Ведь, коль скоро эта республика будет упорно продолжать в том же духе и задержится в своей нерешительности между выплатой репараций и отказом от них, то бишь в своем типично веймарском «виновно-невинном пребывании в пространстве судьбы», она неминуемо вернется в заколдованный круг мифических форм мышления, а в итоге будет ими разрушена.
Прыжок искупления
Вправду ли такой процесс неминуем? Вправду ли нет пути из твердо заданных альтернатив, нет возможности для всеосвобождающего разрыва вины, для прыжка в свободу, в счастливый «брак»? По Беньямину, очень даже есть. Во всяком случае, он осторожно намечен в романе Гёте, точнее, в его срединной и, казалось бы, совершенно не связанной с собственным действием романа новелле о «странных соседских детях». Ведь брак этих «детей» – в романе единственный по-настоящему удачный, поскольку, согласно прочтению Беньямина, зиждется он не на выборе в общепринятом смысле, но, напротив, на решении в экзистенциальном смысле. А именно – на решении, принятом в чрезвычайной ситуации конкретной беды и опасности для жизни.
Очутившись в силу буржуазных условностей в предельно бедственном положении, соседская девушка решается на прыжок из плывущей лодки в считающийся всеми смертоносным водоем, а ее будущий жених, тоже желающий умереть и решительно готовый на самый крайний поступок, спасает ее. Беньямин – возможно в непосредственном расчете на Ясперса как запланированного идеального читателя своей заявочной работы – пускает в ход весь репертуар экзистенциальной риторики чрезвычайной ситуации как условия возможности найти свое истинное «я»:
И всё же эта новелла освещена ярким светом. Всё четко очерчено, с самого начала предельно ярко. Это день, когда всё должно решиться, он брезжит сквозь сумеречный ад романа. ‹…› Поскольку эти люди [соседские дети. – В. А.] не собираются рисковать всем во имя неверно понятой свободы, они не приносят жертвы, а принимают решения. ‹…› На героев романа иллюзорная свобода навлекает судьбу. Любящие в новелле находятся по ту сторону того и другого, их мужественной решимости достаточно, чтобы разорвать путы судьбы, нависшей над ними, и разглядеть, чего стоит свобода, грозившая ввергнуть их в пустоту выбора
[148].
«Мужественная решимость», «день, когда всё должно решиться», «иллюзорная свобода» «разорвать путы судьбы», «пустота выбора» – вот так видится беньяминовскому Гёте выход из неизбежного бедственного положения его собственного времени. Хайдеггер в 1922 году наверняка бы немедля и безоговорочно подписался под этим пассажем. А Ясперс, глядишь, еще и подумал бы, не предстал ли перед ним здесь во всей своей силе и магии еще один кандидат в боевое содружество, третий в союзе. Конечно, если бы он нашел тогда день, чтобы прочитать текст Беньямина. Или хотя бы час, чтобы выслушать его самого.
