Чистая правда, что люди в среднем нигде много не стоят; но здесь они куда больше, чем где бы то ни было, никчемны и безответственны. ‹…› Траттенбах особенно никудышное место в Австрии, а австрийцы – со времен войны – опустились неимоверно низко
[156].
В первые два года учительства Витгенштейн находится в плену нисходящей мизантропической спирали, когда ненависть к себе и ненависть к посторонним всё больше усиливают друг друга.
На три четверти понят
Осенью 1922 года Витгенштейн переводится из Траттенбаха в соседнюю деревню Хассбах, но и там выдерживает лишь считаные недели, ведь тамошние обитатели представляются ему «вовсе не людьми, а мерзкими личинками». Лишь с переводом в Пухберг в Нижней Австрии в ноябре 1922-го наступает небольшой поворот к лучшему. Не то чтобы тамошний народ казался ему симпатичнее, чем в других местах. В Пухберге он тоже видит себя в окружении существ, которые в лучшем случае «на три четверти люди, а на одну четверть – животные». Но Витгенштейн, до тех пор номинально еще не закончивший педагогическое обучение, сдает в этом месяце экзамен на «окончательную готовность к преподаванию». Отныне у него больше свободы в организации учебного процесса. Упрочивается и его статус в кругу коллег. В первую же очередь относительный спад напряжения на пухбергском этапе связан, вероятно, с событиями из его прежней жизни, от которой он отрекся. Если на чисто личном уровне контакт с Расселом становился всё более проблематичным, то в августе 1921 года, после возвращения Рассела из Китая, как и обещано, его хлопоты о публикации Витгенштейнова трактата продолжились и в итоге увенчались успехом. В середине ноября 1922 года в Пухберг приходит первый немецко-английский экземпляр философской работы Витгенштейна. С этого момента название она носит четкое и определенное: «Tractatus Logico-Philosophicus».
Витгенштейн очень доволен полученным первым изданием. Правда, от издательства «Киган Пол» он не получает ни шиллинга, ни пенни – опубликовано без гонорара. И он по-прежнему ждет читателя, который поймет его трактат. Но, так или иначе, «Трактат» опубликован в Англии – почти без ошибок и даже в неплохом переводе. Работа наконец стала общедоступной частью этого мира, непреложно зримым фактом. И ведь нельзя полностью исключать, что когда-нибудь кто-нибудь поймет подлинную, то есть жизненно-терапевтическую цель этого насквозь этически мотивированного сочинения.
Людвиг Витгенштейн – учитель начальной школы в Пухберге со своим классом. 1922
Терапия
А она (цель) просто-напросто в том, чтобы «правильно увидеть мир», чтобы, исходя из этого окончательно проясненного взгляда, основанного на проведении четкой границы между тем, что можно сказать осмысленно, а что нельзя, иметь возможность вести и проясненную жизнь. Этот тезис и подвигнул Витгенштейна согласиться на заголовок «Логико-философский трактат», изначально предложенный Д. Э. Муром. Название явно намекает на один из главных трудов Баруха Спинозы, а именно на его «Богословско-политический трактат», иными словами – на книгу, написанную в XVII веке с явной целью избавить читателей от ложных предположений о природе человеческого духа, основанных на логических, а значит, и на понятийных ошибках. В первую очередь – касательно его отношений с божественными откровениями как якобы разумной основой этического и политического действия. Уже для Спинозы философия в первую очередь означала выявление и раскрытие существующих заблуждений средствами логическо-проясняющего анализа, чтобы читатель мог, наконец, «правильно увидеть» мир, частью которого он является. Программа Спинозы поначалу тоже была деструктивной или эмансипаторной – в смысле освобождения лингвистическими средствами от тех самых обусловленных языком и слишком обыденных, заученных ложных допущений и заблуждений, постоянно искажающих наш собственный взгляд.
Если говорить о Витгенштейне, то в 1922 году ошибочными были не только и не столько религиозные убеждения, но в первую очередь фундаментальные допущения той научной картины мира, которую современное ему естествознание полагало полностью проясненной. Именно такой взгляд на мир оказался – хотя его приверженцы об этом не подозревали, а главное, не желали этого замечать, – в плену крайне примитивных и, по Витгенштейну, доказуемо беспочвенных убеждений, которые в итоге очутились в хвосте даже у всех форм просвещенной религиозной веры. Как раз научно просвещенная современность с ее основополагающей верой в неизменное действие непреложных законов природы, каковые якобы могли каузально объяснить и в конечном счете предсказать всё, что происходило и произойдет, зиждилась на постоянном понятийном самообмане. А заключался он в том, что понятие «логической необходимости» некорректно отделялось от понятия «непреложности закона природы».
На фоне круга проблем, который в те же годы занимал Хайдеггера, Кассирера и Беньямина, можно бы просто сказать: для Витгенштейна-философа речь шла, прежде всего, о выявлении связей между «виной» и «судьбой», «свободой» и «необходимостью», «верой» и «знанием», «сущностью» и «существованием» – этими центральными понятиями по-настоящему зрелой, совершеннолетней жизни. Со всей ясностью это можно прочитать как раз в той книге, которую Витгенштейн впервые держит в руках в напечатанном виде:
6.36311. Что солнце взойдет завтра, есть гипотеза; это означает, что мы не знаем, взойдет ли оно.
6.37. Нет принуждения, заставляющего одно происходить вослед за другим. Единственная необходимость, которая существует, – логическая необходимость.
6.371. Все современные представления о мире основаны на иллюзии, будто так называемые законы природы объясняют природные феномены.
6.372. И потому люди преклоняются перед законами природы, почитают их ненарушимыми, поклоняются им, как поклонялись в минувшие столетия Богу и Судьбе.
И они одновременно правы и не правы: взгляд древних яснее, поскольку у них имелся некий четкий предел, а современная система пытается представить так, будто всё уже объяснено.
На самом деле ничто не объяснено, особенно же – вопрос, почему вообще существует этот мир со всеми его почитаемыми нами доказанными закономерностями, ведь скорее уж ничто существовать не должно. И объяснить это никогда не удастся, потому что всякое объяснение должно прибегнуть к чему-то вне этого мира, а стало быть, неизбежно придет к бессмыслице. Именно на этот проясняющий шаг истинно религиозный человек, каким он виделся Витгенштейну и каким он, безусловно, считал себя, решительно опережал всякого по-современному верящего в науку человека!
Это не означало, что за пределами того, о чем можно сказать, не нащупывался подлинный центр смысла. Однако, именно то, что порой со всей определенностью и уверенностью угадывалось по ту сторону означенных пределов, не поддавалось обоснованиям или объяснениям, касающимся этого мира, – какой бы природы эти обоснования ни были: вещественной ли, этической ли.
