Рамсей, полноватый, бледный молодой человек с круглым лицом, в никелевых очках, со всей его беззаботностью, любопытством и не в последнюю очередь явным интеллектуальным блеском действительно видится Витгенштейну первым по-настоящему понятливым читателем «Трактата». То есть и для Витгенштейна эта встреча – уникальный шанс и опыт, совокупный потенциал которого, вероятно, полностью открылся ему лишь в эти две сентябрьские недели 1923 года. В конце концов, восприятие его труда в узких философских кругах, ориентированных прежде всего формально и логицистически, идет полным ходом, причем, насколько может видеть Витгенштейн, совершенно превратным образом.
Так, не кто иной, как Витгенштейнов издатель, литератор, языковед и философ Ч. К. Огден, выпустил весной 1923 года вызвавшую большой резонанс книгу под названием «The Meaning of Meaning»
[166]. Полагая, что воспринял главные идеи Витгенштейна, он стремится разъяснить основы языкового значения. В феврале 1923 года Огден с гордостью посылает свою книгу в Пухберг, а в марте получает от Витгенштейна следующий ответ:
‹…› Я прочитал Вашу книгу и хочу со всей откровенностью сообщить, что, на мой взгляд, Вы неверно поняли подлинные проблемы, над которыми, например, работал я (независимо от того, правильно ли мое их решение или нет)
[167].
Предложение Огдена (по сей день популярное в философии языка) разрешить загадку лингвистического значения при помощи категориии причинности и сознательной отсылки говорящего к обозначаемому объекту, совершенно, по мнению Витгенштейна, ошибочно, чтобы всерьез рассматривать его как возможный ответ. Разве Витгенштейн не показал со всей ясностью, что о подлинном смыслообразующем отношении между логической структурой суждения и логическим устройством мира нельзя ничего осмысленного ни сказать, ни тем более выяснить? Надо просто принять их как исходную данность, которой, в лучшем случае, можно просто удивляться.
4.12. Суждения могут представлять реальность в ее полноте, но не могут представлять то общее, что они должны иметь с реальностью, чтобы обладать способностью ее представлять, – логическую форму.
Чтобы представлять логическую форму, мы должны вынести суждения куда-то за пределы логики, то есть за пределы мира.
4.121. Суждения не могут отображать логическую форму, она отражается в них, как в зеркале.
Что находит свое отражение в языке, язык не может представлять.
Что выражает себя в языке, мы не можем выразить посредством языка.
Но как раз последнее Огден и пытался сделать с помощью своей каузальной теории значения. Хотел выразить посредством языка то, что выражает себя в языке. Тем более что, по убеждению Витгенштейна, вообще невозможно исходить ни из причинности, ни из законов причинности как пригодных категорий, объясняющих нашу связь с миром.
6.36. Если существует закон причинности, он может быть выражен следующим образом: существуют законы природы.
Но, конечно, нельзя сказать: это проявляет себя.
Вероятно, со сходным раздражением Витгенштейн во время своего венского отпуска, то есть самое позднее в августе 1923 года, услышал, что теперь его «Трактат» и в здешнем университете стал источником вдохновения для семинаров и научных дискуссионных кружков (впоследствии один из них прославится под именем «Венского кружка»). Венская группа мечтает спасти и исцелить общество, приведя его к строгому естественнонаучному мировоззрению. Что как раз противоречит главной идее Витгенштейна, ведь для него чистое естественнонаучное мировоззрение есть лишь очередной ошибочный путь, на который встала современная эпоха, опирающаяся в своей якобы свободной от ценностей и просвещенной ясности на чрезвычайно стойкие недоразумения.
Как ни тяжело ему было прорабатывать эту окаянную книгу еще раз, тезис за тезисом, – кое-что прояснить всё же следовало. Причем в 1923 году по-настоящему мучительная для Витгенштейна жизненная проблема заключалась определенно не в том, что он не понят как философ и, наверное, таким и останется, но в отсутствии друзей, в растущей изоляции и одиночестве. На этом фоне он воспринимает приезд Рамсея в Пухберг прежде всего как шанс прозондировать возможности того или иного способа вернуться в Англию. Пусть даже придется заплатить за это крайне высокую – с его точки зрения – цену, вновь включившись в тамошнюю академическую жизнь. Так или иначе, вундеркинд Фрэнк Рамсей, равно опекаемый всеми ключевыми кембриджскими фигурами – Муром, Расселом, Кейнсом, – начиная с октября 1923 года действует как английский эмиссар Витгенштейна. Первая его задача – выяснить, может ли он как давний студент, а ныне автор «Трактата», рассчитывать в Кембридже на завершение образования. «С Кейнсом я пока не встречался, чтобы спросить насчет Вашего завершения», – в телеграфном стиле сообщает Рамсей в октябре 1923-го в Пухберг. Уже месяцем позже имеется более конкретная информация:
Дорогой Витгенштейн!
Большое спасибо за Ваше письмо.
У меня для Вас хорошие новости. Если Вы хотите посетить Англию, на расходы Вам будут предоставлены пятьдесят фунтов стерлингов (что равно 16 000 000 крон). Так что, пожалуйста, приезжайте. ‹…› Я спросил Кейнса насчет Вашей проблемы, и, судя по всему, дело обстоит следующим образом. Правила изменились, так что степень бакалавра гуманитарных наук получают уже не на основании шести триместров учебы и диссертации. Теперь Вы можете после трех лет учебы и представления диссертации получить степень доктора философии. Если бы Вы проучились здесь еще год, то, вероятно, могли бы получить разрешение зачесть два прежних года и таким образом получить степень доктора философии
[168].
Предоставленные Витгенштейну пятьдесят английских фунтов, составлявшие тогда в пересчете 16 000 000 австрийских крон, пожертвовал сам Кейнс, который, однако, пожелал остаться анонимом, поскольку опасался, что в противном случае Витгенштейн незамедлительно откажется принять деньги. И Витгенштейн действительно вполне прозрачно намекает Рамсею, что никоим образом не примет никаких подачек или пожертвований. Да и официальное завершение учебы или какое-либо иное документальное подтверждение его философской квалификации для него – не самое главное. Об этом узнаёт и Кейнс, который после двенадцати с лишним месяцев молчания всё же садится за стол, чтобы пригласить в Англию их весьма непростого общего друга. Эта переписка заслуживает обширного цитирования:
29 марта 1924
Гордон-сквер, 46 Блумсбери
Дорогой мой Витгенштейн!
Минул целый год, а я так и не ответил на Ваше письмо. Мне очень стыдно, но дело не в том, что я не думал о Вас, наоборот, мне хотелось непременно вновь выказать Вам свою дружбу. Причина в том, что, прежде чем написать Вам, я хотел попытаться хорошенько понять Вашу книгу. ‹…› По-прежнему не знаю, что сказать по поводу Вашей книги, кроме того, что, по моему ощущению, это работа чрезвычайно важная и гениальная. Верно мое ощущение или нет, но факт есть факт: с момента написания она главенствует во всех основополагающих дискуссиях в Кембридже.
