Отдельным пакетом я послал Вам книги, которые написал после войны. ‹…› Я был бы необычайно рад снова встретиться с Вами и побеседовать. Вероятно, у Вас есть возможность приехать в Англию?
С искренней симпатией, преданный Вам Дж. М. Кейнс.
‹…› Я бы сделал всё, что в моих силах, чтобы облегчить Вам продолжение работы
[169].
Но здесь, как раз потому, что пишет необычнайно вежливо и осторожно, Кейнс промахивается с нужным тоном, а главное, с решающим делом Витгенштейна. В июле 1924-го Витгенштейн отвечает:
Дорогой Кейнс,
Ужасно Вам благодарен за Ваше письмо от 29 марта и за присланные книги. Я так долго откладывал ответ, потому что не мог решить, писать ли Вам по-английски или по-немецки. ‹…› Итак: прежде всего хочу еще раз поблагодарить Вас за книги и за Ваше любезное письмо. Поскольку я очень занят и мой мозг совершенно невосприимчив ко всему научному, то прочитал я только одну из книг («The Economic Consequences [of the Peace]»). Она очень меня заинтересовала, хотя в этом предмете я, конечно, почти ничего не понимаю. Вы пишете, можете ли что-нибудь сделать, дабы вновь обеспечить мне возможность научной работы: нет, в этом деле ничего сделать нельзя; ведь меня самого уже не сильно тянет к такому занятию. Всё, что я действительно хотел сказать, я сказал, и на том источник иссяк. Звучит странно, но так оно и есть. – Охотно, очень охотно я бы Вас повидал; и мне известно, что Вы любезно обеспечили мне средства на пребывание в Англии. ‹…› Но когда я думаю о том, чтобы действительно воспользоваться Вашей добротой, меня одолевают сомнения: что мне делать в Англии? Приехать лишь ради того, чтобы повидать Вас и всячески развеяться? То есть приехать лишь ради любезности? Я, конечно, вовсе не хочу сказать, что не имеет смысла быть любезным – коль скоро я бы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО мог быть любезным – или пережить нечто приятное, коль скоро это действительно будет нечто ОЧЕНЬ приятное.
Но сидеть в комнате и каждый второй день пить с Вами чай или что-нибудь в этом роде было бы недостаточно приятно. Ведь тогда за эту маленькую приятность мне придется мириться с бо́льшим уроном – видеть, как мои короткие каникулы тают, словно фантом. ‹…› Конечно, пребывание у Вас намного приятнее одиночества в Вене. Но в Вене я, по крайней мере, могу собраться с мыслями, и хотя мои мысли не стоят того, чтобы их собирать, они всё же лучше простого развлечения. ‹…›
Мы не виделись одиннадцать лет. Не знаю, изменились ли Вы за это время, но я-то сам наверняка ужасно изменился. К сожалению, должен сказать, я не стал лучше, нежели раньше, но стал другим. И потому при встрече Вы, вероятно, обнаружите, что тот, кто приехал в гости, в сущности, не тот, кого Вы хотели пригласить. Даже если мы сможем объясниться, нет никакого сомнения, что одна-две легких беседы не достигнут цели, и результатом нашей встречи будут, с Вашей стороны, разочарование и отвращение, а с моей – отвращение и отчаяние. – Будь у меня в Англии определенная работа – хотя бы подметание улиц или чистка сапог, – я бы с радостью приехал, и тогда со временем приятность установилась бы сама собой. ‹…›
С сердечным приветом!
Искренне Ваш
Людвиг Витгенштейн.
P. S. Кланяйтесь Джонсону, если увидите его
[170].
Стало быть, пока что Витгенштейн в Кембридж не возвращается. Однако в этих письмах уже раскрывается то главное противоречие, которое все следующие годы, вплоть до настоящего возвращения – а фактически и долгое время после, – будет постоянно отягощать взаимные надежды: Витгенштейн хочет вернуть себе друзей, а Кембриджская группа – своего эпохального философского гения. Ради этого она готова сделать всё, что в ее силах. Да и Витгенштейн проявляет удивительную гибкость. Он согласился бы даже вернуться к философии. В конце концов, всё лучше, чем сидеть в пухбергской келье и ждать, пока одинокий рассудок совсем покинет его.
Гостеприимство
Само собой разумеется, что в Библиотеке Варбурга Кассирер лично сопровождает своего гостя, приехавшего из Марбурга и только что назначенного профессором. Накануне вечером, 17 декабря 1923 года, Хайдеггер по приглашению гамбургского отделения Кантовского общества, которое возглавляет Кассирер, выступил с лекцией о задачах и путях феноменологических исследований. Учитывая редкостные сокровища в шкафах и на стеллажах, теперь можно углубить начатый накануне вечером разговор. Конечно, Кассирер согласен с главным тезисом своего гостя: нельзя целиком и полностью оставлять вопросы об основах человеческой связи с миром эмпирическим наукам – таким, как психология, антропология или биология. В конце концов, например, понятийная форма мифа как предшествующий по времени способ культурного постижения действительности определяется фундаментально иными категориями и допущениями, нежели форма научной картины мира.
Безусловно, кивает Хайдеггер, как раз с помощью таких «первобытных феноменов» можно показать искажения, существующие в самоистолковании Dasein. С другой стороны, сосредоточенность на мифической форме мышления всегда грозит опасностью спутать первобытное с изначальным. Если вдуматься, разве не зиждется само использование знаков в мифе на некой форме открытости мира, которую он (миф) не порождает сам, а, скорее, особенным образом толкует? И если так, то не нужно ли при описании обретения по-настоящему изначального понятия мира вести о нем речь в его повседневном смысле? То есть как о главной ориентации, которая дана человеческому бытию и должна быть раскрыта еще до всякого символического формообразования? Разве первобытному присутствию (Dasein) повседневность не знакома так же, как и современному научному?
«Конечно, – отвечает Кассирер, когда в конце экскурсии оба вновь останавливаются у тематического шкафа „Символ“, – только не до и не вне всякой символизации. Иначе как можно было бы вообще помыслить и объяснить ориентацию, столь очевидную в повседневности?» – «Вот именно этот вопрос я тоже задаю себе», – отвечает Хайдеггер с язвительной усмешкой.
Из Гамбурга в «Бельвю»
Так или примерно так могла бы происходить первая личная дискуссия между Хайдеггером и Кассирером тогда в Гамбурге, в Библиотеке Варбурга. Во всяком случае, таков контекст, в котором Хайдеггер позднее в «Бытии и времени» – главной своей работе – вспомнит об этой встрече зимой 1923 года
[171].
Весьма и весьма вероятно также, что во время экскурсии Хайдеггер спросил о подлинном основателе и главе Библиотеки. Аби Варбург? Он еще жив? И если да, то где он живет и как?
