Быть событием
Заглянуть в фундаментальную бездну своего «я» индивиду позволяет, как всё более отчетливо понимает Хайдеггер в первые марбургские месяцы, прежде всего постоянно присутствующее в экзистенции осознание смертности. Разумеется, человек не может обрести собственное спасение извне, откуда-то еще, как обетованное или даже откровенное, оно обретается только из открытого, а потому всегда сопряженного со страхом взгляда в бездну собственной конечности. В итоге для человеческого бытия существует лишь один действительно неизбежный, мало того, непреложный факт – близящаяся смерть, в любой момент присутствующая как реальная возможность. Христианская вера обещает навечно избавить каждого человека от этой бездны. Но, с точки зрения Хайдеггера, именно это и делает ее весьма сомнительной.
Итак, и для Бультмана, и для Хайдеггера в их марбургский период важно проложить каждому индивиду путь к решению в исключительном смысле – как первый шаг к свободному, подлинному способу существования. Близость двух философов, а равно их различия, заметны каждому. Такое философско-теологическое сочетание действует на молодых слушателей обоих факультетов прямо-таки электризующе. В Марбурге 1924 года что-то в духовном плане приходит в движение. Вскоре об этом начинают говорить и студенты. Не только в ближнем окружении, но всюду – до Берлина и дальше.
Интенсивность, которую Хайдеггер ищет в мышлении и как наставник умеет создать, не терпит обнадеживаний и содействий. Здесь любой компромисс неизменно выглядит леностью. Леностью мысли. Хайдеггеровской мобилизации «ужаса», а равно «пред-приближению присутствия» (Dasein) к своему «вперед-себя», как он формулирует летом 1924-го перед студентами, присущ, пожалуй, и компенсаторный момент. Ему тридцать пять лет, он женат, имеет двоих детей, находится в расцвете жизни и творчества. И всё же в глубине души совершенно отчетливо сознает, что в противоположность подавляющему большинству своих сверстников никогда не ощущал на себе пограничного опыта близости смерти, конкретного бытия-к-смерти. Однако в помещении словно пробегают искры, когда он в придуманной персонально для него экипировке – узких бриджах и длинном сюртуке (наполовину национальное одеяние, наполовину обычный костюм) – входит в аудиторию, начинает говорить тихо, почти шепотом, глядя в окно, без конспекта и заметной подготовки, всё глубже и глубже погружаясь в философствование. Этот человек и есть то событие, которым он хочет быть.
Только в зимнем семестре 1924–1925 года он впервые испытывает на себе то, о чем до сих пор только с увлечением говорил и писал. «Нечто демоническое охватило меня, – признается он себе (и не только себе) 27 февраля 1925 года. – Ничего подобного со мной еще никогда не случалось»
[179].
Однако здесь Хайдеггер имеет в виду вовсе не познание ужаса или близости смерти, о которых рассуждает на лекциях, и не соотнесенное только с «я» исключительное состояние. Напротив. Это познание другого человека, познание любви: «Когда присутствие другого вторгается в нашу жизнь, с этим не справится ни одна душа»
[180], ведь «мы никогда не знаем, чем благодаря своему существованию можем стать для других». В таком исключительном состоянии, пишет влюбленный, остается лишь одно: «Одна человеческая судьба отдает себя другой человеческой судьбе, и чистая любовь обязана эту самоотдачу сохранять такой же, какой она была в первый день»
[181]. Начало переписки:
10 февраля 1925
Дорогая фройляйн Арендт!
Между нами всё должно быть предельно ясно и чисто. Лишь тогда мы будем достойны того события, каким оказалась наша встреча. То, что Вы стали моей ученицей, а я – Вашим учителем, есть только внешняя причина того, что произошло с нами. Я никогда не смогу обладать Вами, но Вы отныне часть моей жизни, и пусть она развивается подле Вас
[182].
«Фройляйн», к которой так беззащитно и откровенно обращается Хайдеггер, – это Ханна Арендт. На тот момент ей восемнадцать лет, она уроженка Кёнигсберга, студентка, изучающая греческий язык, философию и богословие Нового Завета. Уже вскоре по приезде в Марбург осенью 1924 года Арендт и в студенческом кругу воспринимается как своего рода событие и сенсация. И не только по причине ее исключительной красоты и экстравагантной, подчеркнуто яркой манеры одеваться. Подобно Хайдеггеру, который в 1923 году, вступая в должность, привел с собой из Фрайбурга, по его собственному выражению, целую «ударную группу» студентов и аспирантов, интеллектуально выдающаяся студентка Ханна Арендт сумела подвигнуть большую группу друзей и однокашников – как их духовный лидер и глава – перебраться вместе с нею из Берлина в Марбург, чтобы там собственными ушами и глазами убедиться в том, о чем студенты-философы шептались уже по всей республике: что в Марбурге появился некий новый блестящий ум, у которого можно «заново научиться мыслить». Это был пророк бытия Мартин Хайдеггер.
В центре бытия
Существенная характеристика хайдеггеровского присутствия (Dasein) заключается в том, что оно не знает и не может знать множественного числа. У него оно всегда только единичное, отделенное или, как он говорит, «всегда-мое». Если оно вправду хочет освободиться и взять себя в руки, оно может сделать это только собственными силами. И вдруг появляется другое здесь-бытие, «ты», и при первой же встрече в приемные часы в ноябре 1924-го одним-единственным взглядом врывается в глубину его существа. А он врывается в это «ты». Неудивительно, что выдающийся молодой философ оказывается поначалу не в состоянии справиться с этим событием. Вероятно, не в последнюю очередь потому, что, как Хайдеггер пишет в письмах к своей новой любви, никто не может знать, чтó любящее, вторгшееся «ты» способно натворить внутри собственного «я». Расколет собственное «я» изнутри? Тем самым отчуждая его от себя? Враждебно поглотит? Или, философски еще более фатально: обеспечит ему последнюю, вечно невопрошающую защищенность?
Всё это показалось вдруг конкретно возможным. Потому что Мартин любит Ханну, как еще никогда в жизни никого не любил. Этой весной он твердит ей об этом в почти ежедневных письмах: мне явилось нечто новое, великое «ты», в центре моей самости, моего бытия.
