В жизни быстро находятся практические решения вполне классического свойства: Хайдеггер планирует встречи с величайшей осмотрительностью. Разумеется, прежде всего, чтобы защитить Ханну. Они уговариваются держать связь, включая свет в окне, а еще при помощи пометок мелом на любимой скамейке в парке. Арендт следует за Хайдеггером на лекции и ждет, скажем, двумя трамвайными остановками дальше или в провинциальных трактирах в нескольких километрах за городом
[183]. Всё как обычно в подобных обстоятельствах.
Ханна Арендт. 1927
Мартин Хайдеггер. Около 1922
С самого начала обоим ясно, что они «никогда не будут полностью обладать» друг другом – по крайней мере, в смысле буржуазного брака. Хайдеггер вообще не думает и никогда не упоминает о возможности развода с женой, Эльфридой. Но и о разрыве отношений с Ханной тоже не помышляет. Слишком велико притяжение, слишком увлекает эротический дурман. Омут любви, который приводит на грань потери себя, в первую очередь, юную студентку Ханну Арендт. В длинном аллегорическом письме-признании, которому она дает название «Тени», Арендт рассказывает Хайдеггеру о головокружительном конфликте, разыгрывающемся у нее в душе. С одной стороны, благодаря этой любви она чувствует себя освобожденной от темной изоляции и неподлинности, ей кажется, что ее собственное Dasein наконец покинуло пещеру и вышло на свет дня. С другой стороны, она испытывает серьезные сомнения, удастся ли ей когда-нибудь и вправду найти себя под одурманивающим влиянием этого демона.
Тяжесть мышления
Философское ощущение Хайдеггера в эти весенние дни тоже постоянно колеблется между свободой и скованностью: «Знаешь ли, ведь это самое трудное, что выпадает на долю человека. Для всего прочего имеются разные пути, помощь, границы и понимание, а здесь самое главное – быть в любви = быть втиснутым в наиподлиннейшее существование»
[184]. Примечательные слова, особенно по сравнению с письмами, которые Хайдеггер в минувшие годы писал жене. В них он твердил, что самое тяжкое и самое важное в его экзистенции – философствование. Теперь это сама любовь. Отношения с Арендт вынуждают Хайдеггера к новой, диалогической форме подлинности. Однако если его философия хочет продолжить свое существование, как раз этого быть не должно.
Вот почему уже спустя считаные недели он в письмах изобретает для себя философскую трактовку происходящего и навязывает ее Арендт: именно пережитый конфликт есть гарантия подлинного самораскрытия. Именно вторжение Другого есть самое что ни на есть подлинное освобождение. Именно типичное для любви чувство беспомощного оставления-всего-на-самотек представляет собой свидетельство высочайшей решимости. Иными словами: вместо того чтобы признать полную, расщепляющую Dasein мощь испытанного вторжения, Хайдеггер упорно старается найти диалектические пути, позволяющие отвести ей место в рамках его философии радикального одиночества. Во имя своего экзистенциального идеала героической подлинности он отказывает опыту «ты» в последнем признании. Его самого это как будто бы удовлетворяет. Но любящего его молодого философа, Ханну Арендт, – нет. Не предупреждая Хайдеггера, она уже летом 1926 года покидает Марбург, уезжает в Гейдельберг, чтобы там приступить к работе над докторской диссертацией под руководством Карла Ясперса. Выбранная ею тема – «Понятие любви у Августина». Особый интерес Арендт при этом проявляет к вопросу, какую роль опыт любви играет для существ, чье бытие всегда и неизменно соотносится с существованием других. Фактически, это переворачивание исходной точки Хайдеггера
[185].
Amor mundi
Диссертация Арендт, которую она завершает в 1928 году (стало быть – в то время, когда порой еще тайком встречается с Хайдеггером), обозначает начало ее собственного философского пути, своеобычность и значение которого не умаляются сохраняющейся его глубокой связью с хайдеггеровским творчеством. С этого момента философствование Арендт отличается способностью нащупывать, прояснять и разрабатывать все те сопряженные с событием «ты» экзистенциальные аспекты, к которым Хайдеггер в обители своего мышления должен остаться слеп, если не хочет рискнуть полным изгнанием и бездомностью. Но как раз в такой роли всю жизнь будет видеть себя Арендт: в роли «девушки с чужбины», чье мышление спасительно врывается в чужие дома и футляры, открывая их изнутри, как спустя годы после войны напишет она Хайдеггеру. Как метко формулирует биограф Хайдеггера Рюдигер Сафрански:
На идею «пред-приближения-к-смерти»
[186] она ответит философией рожденности; на экзистенциальный солипсизм, рассуждения о том, что «присутствие вообще определяется через всегда-мое (Jemeinigkeit)» – философией плюральности, на критику состояния зависимости от мира обезличенных людей, Man, – любовью к миру, «amor mundi». Хайдеггеровскому просвету она противопоставит философски облагороженную «публичность»
[187].
В противоположность Мартину Хайдеггеру Ханна Арендт философски справится с событием их общей любви. Хайдеггер же никогда не найдет существенного места в своем мышлении для демонического вторжения «ты», которое в письмах к Ханне именует экзистенциальным освобождением. Диалогический изъян, который весьма тяготит и ограничивает его философию, а равно и следующий за нею экзистенциализм.
То есть влюбленный Хайдеггер никогда не преодолеет Арендт. Но для Арендт Хайдеггер – кстати, именно таковы его надежды в ранних письмах – с 1925 года становится истоком собственного ее пути.
Лечение голодом
В разгар кризисной немецкой осени 1923 года докторант Вальтер Беньямин тоже готов на крайность: «На всякий случай я решил подготовить рукопись, то есть лучше уж пусть меня с позором прогонят, чем я сам отступлю»
[188], – пишет он в конце сентября в письме Флоренсу Кристиану Рангу. Так или иначе, после двух с лишним лет поисков и скитаний Беньямин располагает как четкой темой, так и факультетом, который, по меньшей мере, может быть, примет его работу. Пользуясь энергичной протекцией двоюродного деда, тамошнего профессора математики Артура Морица Шёнфлиса, а также друга семьи социолога Готфрида Заломон-Делатура, он провел всю весну 1923 года во Франкфурте, приобщаясь к университетской жизни. Надежда Беньямина, что уже готовое эссе об «Избирательном сродстве» Гёте будет принято в качестве диссертации, быстро оказывается иллюзорной, однако его старания успешны хотя бы в том смысле, что ему удается привлечь на свою сторону литературоведа и германиста Франца Шульца, в качестве покровителя и куратора: Шульц предлагает ему написать работу на тему «Форма барочной драмы», причем особое внимание уделить так называемой Силезской школе. Тема для Беньямина не самая желанная, поскольку он недостаточно знаком и с соответствующим периодом – конец XVII века, – и с соответствующими произведениями и авторами. Вместо быстрого прорыва предстоит вспахать совершенно новое тематическое поле и прочитать огромное количество литературы.
