Но что ему остается? Франкфуртская эстетика в лице профессора Корнелиуса решительно отвергла всякое сотрудничество. Даже поддержка молодого, высокоталантливого докторанта, с которым Беньямин сдружился за эти месяцы во Франкфурте (его имя – Теодор Адорно) не в силах ничего изменить. Таким образом, единственная надежда – профессор Шульц, хотя Беньямин мало знает его лично и не особенно ценит как ученого. «Я уже полностью углубился в рекомендованную Вами работу о форме барочной драмы», – сообщает Беньямин своему новому патрону в октябре 1923 года из Берлина, истерзанного баррикадными боями, отключениями электричества и голодными бунтами. В финансовом плане положение этой поздней осенью более чем критическое. Дора нашла было валютную работу секретаря в зарубежном бюро американского газетного концерна Херста, но уже через считаные недели остается без места. Ненавистная Дельбрюкштрассе, где отец Беньямина после ампутации правой ноги борется со смертью, вновь становится для семьи последним прибежищем. Оттуда Беньямин пишет другу Рангу:
Тот, кто в Германии всерьез занят духовным трудом, находится под серьезнейшей угрозой голода. ‹…› Конечно, есть много видов голода. Но самое ужасное – голодать среди народа, умирающего с голоду. Здесь всё истощает, но ничто не питает. Моя миссия, даже будь она здесь, осталась бы невыполнимой. Вот из такой перспективы я рассматриваю проблему эмиграции. Дай Бог, чтобы она была разрешима
[189].
В Германии Беньямины более не видят для себя будущего. Но США, мечту Доры, Беньямин даже не рассматривает. По-английски он не говорит. Палестина, куда осенью 1923 года вместе с женой эмигрирует Гершом Шолем, чтобы занять там должность библиотекаря, тоже не вариант. Опять-таки, Беньямину недостает познаний в языке и в этом случае. Чтобы выучить иврит требуются месяцы, если не годы интенсивной учебы. На это у него не достает ни времени, ни энергии, ведь прежде всего он хочет довести свою диссертацию до успешной защиты. Тем более что и здесь время тоже поджимает. Заломон-Делатур настоятельно советует подать работу как можно скорее, желательно в пределах ближайших двенадцати месяцев. Только в течение этого срока Шульц как декан будет иметь во Франкфурте особые полномочия. Вдобавок нынешней осенью ходят слухи, что еще молодой, созданный после войны Франкфуртский университет по причине трудностей с финансированием будет либо полностью расформирован, либо присоединен к Марбургскому.
Несмотря на неопределенности и отказы, Беньямин по-прежнему видит в защите диссертации единственный путь к своей цели. Это, по крайней мере, позволяет ему надеяться, что тогда он сможет «получить частную ссуду». Словно лисица в капкане – таким он кажется себе накануне нового 1924 года, – Беньямин решается на крайние меры. Отгрызает себе лапу и ковыляет прочь, как можно дальше. То есть: меньше чем за четыре месяца завершает в Берлине работу с источниками по барочной драме, извлекает при этом добрых шесть сотен возможных цитат и составляет из них каталог. С этим фундаментом, «странно – даже зловеще – узким» и включающим «знание лишь немногих драм, далеко не всех, которые сюда относятся»
[190], он вырабатывает план спешно написать свою работу в монашеском уединении где-нибудь в «более свободном окружении». Желательно где-нибудь в южном, а стало быть, финансово более выгодном зарубежье: вдали от ненавистных семейных распрей, от неприятно удивляющей его Германии, от повседневных развлечений и соблазнов большого города. О том, сколь велика решимость Беньямина, отчетливее всего говорит его готовность ради осуществления своего плана продать часть личной библиотеки.
Гудбай, Германия
Во многом под руководством таких же любителей путешествий, Гуткиндов и Рангов, выбор падает на итальянский остров Капри. Первого апреля – возможно, речь шла о всего лишь дьявольски близком к реальности розыгрыше – Беньямин, гуляя по Берлину, читает на газетном киоске анонс о грозящем запрете на выезд, посредством которого власти намерены прекратить отток за рубеж капитала состоятельных граждан. И тотчас решается уехать. Девятого апреля 1924 года он со своими шестью сотнями цитат уже на Капри.
Пребывая в восторге от весенней красоты и роскошной природы острова, он поначалу даже не думает о работе. Тем более что на остров приехали и супружеские пары Гуткинд и Ранг. Сообща они снимают этаж летней виллы, где находится один из самых высоких балконов острова. По его собственному ощущению, Беньямин переживает здесь «несколько прекраснейших и редкостнейших дней» своей жизни. Уже спустя три недели – Ранги вскоре собираются домой, Гуткиндов тоже снова тянет на север – Беньямин, так и не написав ни строчки, поневоле возвращается на почву так называемых фактов. Деньги. Их нет. И помочь теперь может только письмо гейдельбергскому издателю Вайсбаху:
Глубокоуважаемый господин Вайсбах!
‹…› Непредусмотренные обстоятельства обошлись мне в часть моей дорожной кассы, так что я нахожусь здесь в весьма стесненном положении. Прошу Вас, не сочтите обидой мой вопрос или просьбу: не могли бы Вы оказать мне любезность и перевести ferma in posta
[191] сумму в валюте, соответствующую 60 маркам, в качестве аванса либо как ссуду (с возвратом 1 июля 1924 года)
[192].
В чем точно могли состоять «непредвиденные обстоятельства», дознаться трудно (коль скоро они вообще имели место). Однако вполне можно себе представить, что при первой же поездке через бухту в Неаполь у Беньямина «мигом украли деньги и документы»
[193]. Как бы то ни было, происходит чудо. Вайсбах действительно присылает деньги, и Беньямин всё глубже погружается в волшебство острова. Походы и вылазки определяют его дни, всё чаще он наведывается в Неаполь, который как-то особенно, болезненно его завораживает. В мае тамошний университет отмечает семисотлетний юбилей. По этому поводу состоится большой международный философский конгресс, который привлекает и Беньямина. Ход конгресса, однако, приводит его к заключению,
‹…› что философы оплачиваются наихудшим образом, ибо являются никчемными лакеями международной буржуазии, но то, что они вдобавок повсюду выставляют напоказ свою зависимость с таким гордым убожеством, стало для меня новостью
[194].
Беньямин едва выдерживает среди своих коллег один день.
Виноград и миндаль
На острове его мечты культурная атмосфера куда интереснее. Еще на рубеже веков Капри стал местом притяжения и отдыха не для международной буржуазии, а для левой интеллигенции, кем бы при этом она сама себя не считала. Русский писатель Максим Горький, литературная икона революции, даже основал здесь собственную – правда, недолговечную – академию. Летом 1924 года по причине низкой стоимости жизни и стабилизированной рентной марки на Капри съезжаются в первую очередь немецкие мыслители и деятели искусства. Беньямин отнюдь не единственный из них, кто, находясь в неустойчивом положении, надеется среди вечной весны на Капри обрести более высокое качество жизни и духовную сосредоточенность. Местом встреч здесь служит кафе «У кота Хиддигайгая», принадлежащее немецкой супружеской паре. После отъезда друзей Беньямин всё чаще заходит туда во второй половине дня. Там он пьет свой первый за день кофе, чтобы взбодриться от суеты на площади и собраться с мыслями, или за чтением газет снова и снова поздравлять себя с тем, что здесь, в этом чудесном месте, в приятнейшем майском тепле он может издали наблюдать неотвратимое приближение заката Европы.
