Свидетельство этого процесса – сообща написанный ими летом 1924 года очерк «Неаполь»
[197]: уникальный документ того, что происходит, когда взгляды убежденной представительницы культуры авангардного коммунизма и вневременные констелляционные анализы идеалиста-эзотерика открываются навстречу друг другу. Словом, в итоге вполне логично, что в этом тексте феномен пористости
[198] как продуктивной хрупкости, которая однажды одолеет прочные дуализмы, становится ключевым понятием для духовного открытия города. Пористость как принцип подлинной, а именно неаполитанской жизни:
В основаниях скал, где они спускаются к берегу, выбиты пещеры. Словно на изображающих отшельников картинах четырнадцатого века тут и там можно увидеть в скале дверь. Если она открыта, за ней обнаруживается большое сводчатое пространство: это одновременно и жилище, и склад. Дальше к морю спускаются ступени, они ведут в рыбацкие кабаки, устроенные в естественных гротах. По вечерам там виден мутноватый свет и слышится невнятная музыка.
Такая же пористая, как и этот камень, здесь архитектура. Строение и действие переходят друг в друга во дворах, галереях и на лестницах. Во всем ощущается пространство для маневра, обещающее стать ареной новых, невиданных констелляций. Во всем избегается окончательность, установленность. Ни одна ситуация не представляется задуманной навсегда, ни одна конфигурация не настаивает на том, чтобы быть «такой, а не иной»
[199].
‹…›
Потому что ничто не доводится до завершения. Пористая податливость сочетается не только с беспечностью южного ремесленника, но и – прежде всего – со страстью к импровизации. Простор и возможность для импровизации должны оставаться в любом случае. Здания превращаются в сцену народного театра. Все они распадаются на бесчисленное множество площадок, на которых идет игра. Балкон, крыльцо, окно, подворотня, лестница, крыша – всё становится подмостками и ложами одновременно. Даже самое жалкое существо ощущает свою самобытность в этом смутном двойственном осознании причастности, несмотря на собственную ничтожность, к одному из никогда не повторяющихся представлений неаполитанской улицы, возможность при всей бедности наслаждаться праздностью, наблюдать грандиозную панораму. Сцены, разыгрывающиеся на лестницах, достойны высокой школы режиссуры. Лестницы никогда не бывают открытыми, но и не скрываются полностью, как в северном доме-ящике, а выскакивают то тут, то там за контуры дома, переламываются на повороте и исчезают, чтобы обнаружиться в другом месте
[200].
Без сомнения, язык Беньямина. Однако сам взгляд принадлежит Лацис
[201]. Чистое наслаждение бытием, вечное изобилие и радость перемен – до сих пор они оставались совершенно чужды текстам Беньямина. В диалектике этого нового ви́дения противоположности неразрывно и непрерывно переплетаются друг с другом: добро и зло, внешнее и внутреннее, работа и игра, смерть и жизнь, теория и практика. Вместо того чтобы, снимая слой за слоем, добираться до подлинного, здесь слои налагаются один на другой, а использованные при этом материалы обнаруживают совершенно новые аспекты и качества. Тенденция к разжижению и испарению, которая, по Марксу, типична для капитализма и в итоге неизбежно ведет к разрушению и упрощению всех жизненно важных традиционных отношений, подвергается в этой новой картине прямо-таки утопическому переосмыслению: «Неаполь» становится символом другого, интересного и неизменно революционного модерна. И, словно в тайном диалоге, истинное значение которого известно лишь самим влюбленным, каждый абзац в этом описании города пронизан их любимыми понятиями. Так пишет пара прежде незнакомых людей, ныне счастливых вместе на чужбине.
Летом 1924 года Беньямину удается прорыв к новому письму, к новому способу ви́дения. Отныне он будет сопровождать его и вести. Учитывая одновременно существующую любовную констелляцию «Хайдеггер – Арендт», можно констатировать, что Беньямин оказался достаточно порист и пластичен в своей любви, чтобы и философски ощутить резкое вторжение любимого человека в свое «я» как основополагающее обновление.
Освоение нового образа мыслей в тот момент, когда Беньямину было необходимо как можно более ясно и методически точно приложить свои прежние принципы к тематической области, доступной ему только отрывочно, создает ввиду защиты диссертации, разумеется, дополнительные напряжения и временны́е ограничения. В конце сентября, когда Лацис с дочерью уезжает с Капри в Берлин к Бернхарду Райху, работа у Беньямина готова лишь на треть, к тому же он задерживает заказ на перевод романа Пруста. Если верить его письмам издателю Вайсбаху, которого он снова, но на этот раз безуспешно, просит о финансовой поддержке, всё дело в заражении крови, которое он, к несчастью, получил (то ли от укусов насекомых, то ли из-за неправильного питания – Беньямин колеблется в объяснениях). Тем не менее, в августе и в сентябре он достаточно бодр, чтобы посетить античный греческий храм в Пестуме. Кроме того, он устраивает экскурсии по острову для только что приехавшего Эрнста Блоха. И только поздно вечером возвращается за письменный стол в новом жилье, снятом в июле ради сокращения расходов: бывший чулан с белеными стенами, величиной с монашескую келью, зато с «видом вглубь самого прекрасного сада на Капри».
В окна всё прохладнее задувает осенний ветер. Пора возвращаться, грезам конец. Десятого октября 1924 года Беньямин покидает Капри. А в середине ноября, после обстоятельных визитов в Рим и Флоренцию, он возвращается в Берлин. К Доре – а теперь еще и к Асе. Но в первую очередь – к исследованию немецкой барочной драмы, которое, будучи всё еще не законченным, перекрывает все пути в лучшее будущее.
VI. Свобода. 1925–1927
Беньямин горюет, Хайдеггер творит, Кассирер становится звездой, а Витгенштейн – ребенком
Красные звезды
Трудно сказать, какое впечатление четверо немцев, сидящие в одном из тех уличных кафе, что годом раньше так очаровали Беньямина, производили на прохожих неаполитанцев. Во всяком случае, местные вряд ли поняли бы хоть слово в спектакле, даже если бы солидные господа в буржуазных летних костюмах кричали друг на друга по-итальянски, а не по-немецки. И пусть по стилю дискуссия напоминала чисто неаполитанскую, главными в ней были сугубо немецкие темы. Центральную роль играли такие понятия, как «отчуждение» или «овеществление». Звучали также «внутренняя сущность» и «сущностное познание». Снова и снова были слышны такие слова как «исток» (Ursprung), «откровение» или «ослепление». И, разумеется, «классовое сознание»!
[202]
