Один из дискутантов, Теодор Визенгрунд Адорно, в письме своему учителю музыкальной композиции Альбану Бергу вспоминает о «философской битве, в которой мы хотя и сумели отстоять свои позиции, но вместе с тем сочли крайне необходимым перегруппировать силы»
[203]. Под «мы» двадцатидвухлетний в ту пору франкфуртский соискатель должности преподавателя философии подразумевал себя, а также своего старшего друга и партнера Зигфрида Кракауэра, он был на четырнадцать лет старше Адорно и руководил литературным разделом «Франкфуртер цайтунг». Хотя в ходе трехнедельного пребывания в Италии их и без того сложные взаимоотношения достигли стадии окончательно критической пористости, перед сильным противником за кофейным столом надлежало продемонстрировать величайшую сплоченность. Ибо в роли противника выступали одновременно неаполитанец в душе Вальтер Беньямин и его давний знакомец Альфред Зон-Ретель, который еще несколько лет назад уехал из Германии и, поселившись в Сорентино, деревушке на побережье Амальфи, тщательно изучал «Капитал» Маркса. Команда красных, стало быть, имела на своей стороне явное домашнее преимущество, а вдобавок – достаточно взглянуть на площадь – вполне конкретных зрителей.
Кракауэр заикался, а потому в словесной битве был применим лишь ограниченно. Поэтому вся тяжесть защиты позиций художественного авангарда, которые каким-то не вполне понятным образом следовало совместить с кьеркегоровскими идеалами «внутренней сущности» и «индивидуальности»
[204], целиком легла на блестящего молодого ученого Адорно. Всего год назад он защитился во Франкфурте у профессора Корнелиуса, представив работу «Трансцендентность вещественного и ноэматического в феноменологии Гуссерля». Молодого Визенгрунда – как его насмешливо звали в дружеском кругу – можно было упрекнуть во многом, но за словом он в карман не лез, это уж точно. Да и в студенческие годы во Франкфурте не был замечен в излишнем теоретическом самоотречении. Все они знали друг друга еще по прошлому году во Франкфурте, где подобные дискуссии в кафе были прочной составной частью, если не сказать подлинным центром жизни этих буржуазных интеллектуалов. И вот теперь – таланты на школьной экскурсии.
Поведение Беньямина в неаполитанской дискуссии запомнилось как особенно задиристое и неуступчивое. Ни малейшего желания прийти к согласию. Неудивительно, ведь его работу «Происхождение немецкой барочной драмы», поданную на защиту всего двумя с половиной месяцами ранее, то есть в июле 1925 года, признали во Франкфурте неудовлетворительной и отклонили, причем не в последнюю очередь на основании отзыва философа Ханса Корнелиуса, руководителя диссертации Адорно. Чтобы избавить Беньямина от официального поражения, факультет в первых числах августа прислал письмо, где разъяснил, что ему следует отозвать работу по собственной инициативе, и после многодневной мучительной душевной борьбы он так и сделал. Типичный Беньямин, стало быть. В очередной раз.
Критическое предисловие
Как же до этого дошло? Разве в феврале того же года, за месяц до подачи первой части работы, он не писал другу Шолему в далекий Иерусалим: «Ситуация складывается не сказать, чтобы неблагоприятно: Шульц – декан, да и вообще кое-что практически улажено»? На самом деле, так оно и было – правда, до представления работы на рецензирование. Поскольку Беньямин в феврале – марте всё еще трудился над нею, она всю весну поступала к профессору Шульцу, так сказать, частями. Полный текст был на руках у руководителя только в мае. К этому времени литературовед Шульц
[205] после первого – по всей видимости, беглого – взгляда на предпосланное работе «Эпистемологическое предисловие» уже составил свое суждение. Будучи официальным руководителем диссертации, вдобавок предложившим данную тему, он сказался некомпетентным касательно содержания работы и передал ее своему коллеге, философу и профессору эстетики Корнелиусу. Вместо защиты по истории литературы речь теперь идет о защите по эстетике. Но и Корнелиуса текст привел в отчаяние. Беньяминово «Предисловие» упорно не поддавалось его пониманию – настолько, что он счел себя не в состоянии дать работе сколь-либо содержательную оценку. С привлеченными на подмогу ассистентами д-ром Максом Хоркхаймером и д-ром Адемаром Гельбом произошло то же самое. В формулировке рецензии, представленной Корнелиусом факультету:
При всем благорасположении к автору, которого я знаю как человека толкового и остроумного, [я не могу] не высказать сомнение, что при его заумной манере выражения, которую, видимо, следует трактовать как знак отсутствия ясности относительно предмета, он не может руководить студентами в данной области
[206].
Что касается предисловия, оценка абсолютно понятная, тем более что именно так оценил его и сам Беньямин, когда говорил Шолему о «самой хрупкой части целого». Действительно, масштабы неумелости и нехватки стратегического мышления в построении работы наводят на подозрение в умышленной обструкции. Во всяком случае, крайняя усложненность и эзотеричность слога, намного более замысловатого, нежели его предисловие к переводам Бодлера, создают впечатление, будто автор от страха перед возможным отклонением работы предпочитает взять эту предполагаемую судьбу в собственные руки, обеспечивая всех участников множеством прекрасных предлогов именно для такой оценки. Стоит всерьез подумать и о том, не стало ли бы для видов автора на защиту еще более сокрушительным ударом, разъясни он рецензентам смысл своего предисловия хотя бы в принципе. В письме Шолему Беньямин характеризует эту часть работы как
безмерную хуцпу
[207] – а именно не больше и не меньше чем пролегомены к эпистемологии, нечто вроде второго, не знаю, лучшего ли, этапа прежней, известной тебе работы о языке, причесанной под идейное учение
[208].
Дело для Адама
Под «прежней работой о языке» Беньямин имеет в виду написанный в 1916 году и опубликованный посмертно текст «О языке вообще и о языке человека»
[209]. Насыщенный мотивами еврейской теологии, этот текст анализирует эпоху философии Нового и Новейшего времени, и особенно ее философии языка, как эпоху далекого от истины упадка, чьим итогом стало состояние глубокой скорби, охватившее всю природу, в том числе и современных людей. Те же философские мотивы отличают и «Эпистемологическое предисловие» к работе о барочной драме.
