В происхождении не предполагается никакого становления возникшего (Werdendes Entsprungenen), скорее подразумевается возникновение из становления и исчезновения. Происхождение стоит в потоке становления как водоворот и затягивает в свой ритм материал возникновения
[212].
Происхождение для Беньямина, это, стало быть, не событие в историческом времени, но начало как новых способов его исчисления, так и новых отношений с миром
[213]. Происхождение современной философии и всего того, что оно захватывает в свой водоворот из предшествующих констелляций знания, дабы иметь возможность самостоятельно себя утвердить, и есть подлинный предмет беньяминовского мышления в его становящейся целостности.
Припоминающее слушание
Уже здесь заметно, как бесконечно далека работа Беньямина в подходе и характере задач – или требований – от академической диссертации. Неудивительно, что те, от кого зависела ее оценка, были поражены и, соответственно, неприятно удивлены. Они с полным правом просили представить аттестационную работу и ожидали таковую. А получили философскую речь в суде. Причем такую, где говорилось не о раскрытии, скажем, духовной нищеты автора, но о раскрытии духовной нищеты всего философствования его времени. «Эпистемологическое предисловие» само намерено стать событием – всё захватывающим и всё раскрывающим прыжком в новое, преодолевающее современную философию мышление. В самом деле, безмерная хуцпа.
Особенно – если учитывать, сколь реакционную, казалось бы, альтернативу происхождения предлагает Беньямин эпохе современной философии. В конечном счете, по Беньямину, только некий Бог – событие такое же божественное, как и сам феномен речи, – может обеспечить истинное спасение. Подобно тому, как язык для него – основа всякого осмысленного подхода к миру – не может иметь человеческого происхождения, ровно так же не может он быть и спасительным шоковым событием осознания истины (на некоем «чистом» языке). Поэтому, подобно Витгенштейну, Беньямин снова и снова настаивает, что чудо языка не может быть объяснено в самом языке. В крайнем случае, его подлинную сущность можно показать через особые языковые способы представления.
Языковое усилие, необходимое, чтобы вывести из фактического праслушания (Urvernehmen) конкретной эпохи точные указания на его подлинные, «исходные», основания, – вот что Беньямин называет философией, причем существующей в форме воспоминания.
Дело философа – путем представления (Darstellung) вернуть примат символическому характеру слова, в котором идея обретает согласие сама с собой, являющееся противоположностью всякого направленного вовне сообщения. Так как философия не имеет права претендовать на откровение, то это может произойти единственно через воспоминание, возвращающееся к праслушанию
[214].
Такому воспоминанию, прежде всего представляющему собой погружение в художественные мыслеобразы, специально для этой цели созданные, свойственен, скорее, пассивный характер слушания – а не характер, скажем, активного познания. В этой связи, когда, как подчеркивает Беньямин, речь идет в первую очередь о понимании невозможности, нужно говорить о «плодотворном скепсисе». Свое осуществление он находит в нацеленной на умозрительный повтор заостренности собственного восприятия открытой данности всех феноменов во всем их возможном богатстве опыта. Вполне сравнимо, например, с буддийской мандалой, в аллегорически заряженный узор которой должен погрузиться ищущий дух, обретая ясность и стирая все мнимые образы. Словами Беньямина:
Этот скепсис можно сравнить с глубоким вздохом мысли, после которого она может предаться мельчайшим вещам, неспешно и без тени стеснения. О мельчайшем речь будет идти там, где рассмотрение погружается в произведение и форму искусства, чтобы измерить его содержание. Поспешность, обходящаяся с ними хваткой, которой поглощают чужую собственность, свойственна искушенным и ничем не лучше простоты обывателя. Напротив, для подлинного умозрения отвращение от дедуктивного метода соединяется со всё более широким, всё более страстным обращением к феноменам, которым никогда не грозит остаться предметами смутного изумления, пока их изображение остается в то же время изображением идей и только тем самым спасается их единичность
[215].
Решающим в Беньяминовом диагнозе упадка остается понимание, к какой форме оценки подобное райское, идеализированное, возвращение к феноменам, к самим вещам, никогда не приведет: а именно к ценностному суждению в моральном смысле.
Высокомерное притязание современных так называемых субъектов, наделенных способностью суждения, возвыситься перед лицом творения до уровня судей о добре и зле, тем самым пропагандируя идею, что человеческая этика может зиждиться на феноменах – более того, на самом феномене языка
[216], – означает для Беньямина поистине фатальное и всё извращающее грехопадение модерна. Следуя тематической задаче своей работы, он связывает это грехопадение с первоистоком немецкой барочной драмы как наглядный пример жанрового упадка:
Ужасающая противохудожественная субъективность барокко сталкивается с теологической сущностью субъективного. Библия вводит зло под рубрикой знания. Змея обещает первым людям «знание добра и зла». О Боге же, после того как он завершил творение, говорится: «И увидел Бог всё, чтó Он создал, и вот, хорошо весьма». То есть знание о зле не имеет предмета. Его нет в мире. ‹…› Следовательно, знание добра и зла являет собою противоположность всякому предметному знанию. В соотнесении с глубиной субъективности оно, в сущности, представляет собой лишь знание о зле. Это «болтовня» в глубоком смысле, в каком понимал это слово Кьеркегор. Это знание – начало всякого аллегорического взгляда как триумф субъективности и наступление господства произвольности над вещами. ‹…› Ведь добро и зло пребывают неназываемыми, как безымянные, за пределами языка имен, которым райский человек назвал вещи и который он покидает в бездне этих вопросов
[217].
Триумф субъективности и рожденное из духа имманентности, наполненное произволом господство над вещами, и не в последнюю очередь над самой природой, которая с этой точки зрения сама становится вещью, – всё это в итоге ведет и к необратимому овеществлению человечества. Именно здесь, в одном суждении, коренится подлинная драма модерна, о чьем злосчастном происхождении ведет речь Беньямин в своей работе. Само по себе знание о добре и зле на самом деле не имеет «предмета», «его нет в мире». Согласно разработанной Беньямином оригинальной номинативной онтологии: оно «вне языка имен».
