С этой точки зрения во Франкфурте провалился со своей работой не Беньямин, а Франкфурт. И, кстати, не только франкфуртцы, но и значительная часть по сей день весьма активных почитателей Беньямина. Вместо того чтобы воспринять его глубокие систематические импульсы во всей их последовательности и устремленной в будущее оригинальности, они, как кажется, продолжают упорно водружать своего героя на вызывающий богатые ассоциации пьедестал эзотерика. В этом смысле эпоха скорби продолжается и поныне.
Палестина или коммунизм
Усиленная экономическим дефицитом, навязчивая идея Беньямина непременно сделать академическую карьеру – идея, которая в более-менее ясные моменты существования «приводила его в ужас», – стала истоком его собственной биографической драмы. После более чем предсказуемого отклонения его диссертации, принципиально отвергавшей как раз те академические дисциплины и институции, в которых ее нужно было формально аттестовать, Беньямин почувствовал, что отныне сбросил с плечь тяжесть предыдущего этапа своей взрослой жизни. Невзирая на неприятные эмоции, неизбежно сопровождающие отказ, он трактует франкфуртский приговор как освобождение. И в августе 1925 года сообщает в письме своему «менеджеру» и единственному истинному покровителю Готфриду Заломон-Делатуру:
Будь я в своей самооценке хотя бы мало-мальски зависим от этих мнений, то безответственная и легкомысленная манера, с какой полномочная инстанция рассматривала мое дело, повергла бы меня в шок, от которого моя производительность не скоро бы оправилась. Ничего подобного не происходит – скорее наоборот, это остается моим личным делом
[221].
Итак, в середине 1925 года Беньямин впервые по-настоящему свободен – в том числе, конечно, и умереть с голоду. Необходимо принять серьезнейшее решение относительно будущего направления творчества, а значит, и выбора будущего места жительства. В книге о барочной драме были с уникальной плотностью соотнесены и переплетены друг с другом все главные идеи тех его работ, которые он дотоле полагал первостепенными, а именно: эссе «О языке вообще и о языке человека», трактата «Судьба и характер», «Предисловия» к Бодлеру и очерка об «Избирательном сродстве». В 1925 году Беньямин располагает собственным оригинальным философским взглядом и голосом, который начиная с первых же «фигур мысли» – например, с текста о Неаполе – звучит всё свободнее и выразительнее. С систематической точки зрения критический анализ барочной драмы предлагает ему два исследовательских и жизненных пути, не только примерно равноценных, но и взаимоисключающих. Коротко говоря, ему надо решить – Палестина или Москва.
Палестина, как это явствует из его работ, означала погружение в теологию иудаизма, то есть в постоянные поиски утраченного адамического языка и сохранение истинного трансцендентного горизонта спасения в иудейском мессианизме. Этот путь поддерживает его самый верный друг – Гершом Шолем, который эмигрировал в Палестину еще в 1923-м и намеревался заманить в Землю обетованную и Беньямина. Однако здесь необходимым условием был иврит, на котором Беньямин до сих пор не говорил и не читал.
С другой стороны, как открылось Беньямину летом 1924 года в сказочный период его диванного знакомства с коммунизмом на Капри, многое в его взглядах указывало в направлении того диагноза времени, какой мы встречаем, например, в ранних работах Георга Лукача. В первую очередь это касалось его опубликованной в 1923 году, широко почитаемой, в том числе Беньямином, Адорно, Кракауэром и Зон-Ретелем, и бурно обсуждаемой книги «История и классовое сознание».
Смутные мифические силы из эссе Беньямина об «Избирательном сродстве», действующие в тайне от буржуазного самосознания, можно было уже без проблем расшифровать и описать как силы классовой борьбы. Основной упрек, предъявленный Беньямином всей драме современности и ее философии, заключался в «овеществлении» – природы, и, в особенности, человека.
Для Лукача первостепенный грех капитализма – отчуждающая динамика «усиливающегося исключения качественных, человеческих, индивидуальных свойств работника»
[222]. Этот упрек системе с ее овеществляющим отчуждением пролетариата прекрасно вписывается в нарисованную Беньямином картину дедифференциации и произвольной заменимости всех вещей в духе той философии языка, что объявляет всякий знак произвольно мотивированным и не желает более признавать исходно значимого отношения священного именования. Согласно анализу Беньямина, аллегорическое искусство барокко продолжило интерпретацию возникшей таким образом неразберихи, начисто забывшей об индивидуальности:
Любая персона, любая вещь, любое обстоятельство может служить обозначением чего угодно. Эта возможность выносит профанному миру уничтожающий и всё же справедливый приговор: он характеризуется как мир, в котором детали не имеют особого значения
[223].
А значит, определенно можно добавить: не имеет значения и человеческий индивид как таковой. В каком же направлении пойти? Беньямин и сам видит, что стоит на распутье, и в мае 1925-го, когда неудача с защитой видна уже вполне отчетливо, пишет:
Всё для меня зависит от того, как сложатся издательские связи. Если неудачно, то я, вероятно, ускорю свои занятия марксистской политикой и – с перспективой в ближайшем будущем хотя бы на время поехать в Москву – вступлю в партию. Этот шаг я, пожалуй, в любом случае рано или поздно сделаю. Горизонт моей работы уже не прежний, и я не могу его искусственно сузить. Конечно, на первых порах неизбежно возникнет огромный конфликт сил (моих индивидуальных) между этим шагом и изучением иврита, а принципиального решения я не вижу, придется просто поставить эксперимент и начать здесь или там. Целостность смутно или чуть более ясно угадываемого горизонта я могу увидеть лишь через оба этих опыта.
Несомненный теоретик серьезного случая, решения и происхождения, Беньямин в так называемой реальной жизни оставался человеком нерешительным, колеблющимся. Как знаменитая блоха, с каждым прыжком одолевающая всегда лишь половину дистанции, которая в итоге приведет ее к цели, он и в повседневной жизни склонен к подобным половинчатым прыжкам. Так и осенью 1925 года.
«Издательские связи» Беньямина между тем необычайно улучшились: он подписал договор с издательством «Ровольт». В будущем году «Ровольт» намерен опубликовать эссе об «Избирательном стродстве», а также работу о барочной драме и еще одно произведение (позднейшую «Улицу с односторонним движением») и за это гарантирует Беньямину ежемесячную выплату, на которую, правда, едва ли можно прожить. Кроме того, ему заказывают перевести для «Ровольта» очередные тома «В поисках утраченного времени» Пруста.
Оказавшись перед решающим и неизбежным выбором между Москвой и Палестиной, с тревогой ощущая потребность символически укрепить свой дух, в ноябре 1925 года он на несколько недель едет в Ригу. Причиной тому – Ася Лацис, работающая там над несколькими постановками. Эрос одерживает верх над дружескими чувствами к Шолему. Испытывая очевидные угрызения совести, Беньямин из Риги сообщает другу, что усердно учит иврит (в последующие годы он снова и снова будет делать вид, что занят этим) и даже «изредка встречался» в темном зимнем городе на балтийском побережье с несколькими «восточными евреями»
[224]. Безусловно, это знак. Только вот чего?
