Особой остроты и проникновенности исполненный ужаса опыт бездомности и обычно скрываемой жути достигает в контекстах, которые, собственно, обеспечивают присутствию величайшую защищенность и уют – особенно в четырех стенах родного дома. Для Хайдеггера это – деревянная хижина в Тодтнауберге. Именно здесь ужас оказывает свое подлинное воздействие, которое раскрывает человеческое бытие, а тем самым и философски его стимулирует. И в апреле 1926 года, когда «Бытие и время» в целом уже закончено, он пишет Ясперсу:
Как видите, мы всё еще в горах. Первого апреля я начал печатать мою работу «Бытие и время». В ней примерно тридцать четыре листа. Я в приподнятом настроении и досадую лишь по поводу предстоящего семестра и мещанской атмосферы, в которой опять оказался.
Факультет намерен выдвинуть меня снова и приложить уже отпечатанные листы. ‹…›
Мальчики в хижине переболели скарлатиной.
Уже глубокая ночь – ветер бушует над вершинами, в хижине скрипят балки, а жизнь распростерта перед душою чистая, простая и величавая
[236].
Жутковатый уют горной хижины посреди бури кажется Хайдеггеру наиболее подходящим тому величественному и спокойному напряжению, каковым является для него сам опыт философствования. Идеальный образ Dasein, готового погрузиться в мысль.
Определенное нечто: заступание в смерть
Но шварцвальдские бури не длятся вечно. Однажды и величайшему мыслителю приходится возвращаться в мещанскую атмосферу повседневных забот. Чтобы предотвратить наступление у Dasein состояния слабости, сопровождающего это неибежное возвращение, Хайдеггер указывает на еще одну повсеместную и единственную по-настоящему неизбежную данность человеческой жизни: ее конечность. Об этой конечности – что, опять-таки, отличает бытие человека от всех других живых существ – присутствие знает. Знает с достоверностью, которая, в форме конкретной возможности, постоянно сопутствует ходу его собственной жизни, всё время в ней присутствуя. Если присмотреться, из всех возможностей, которые могут определять Dasein, свободно бросающее себя в мир, есть лишь одна, чья будущая реализация по-настоящему неизбежна: возможность уже-не-присутствия.
Поскольку и по времени, и по содержанию возможность эта полностью неопределенная, однако долженствующая свершиться, Хайдеггер говорит о смерти двусмысленно, как о «достоверной возможности». В противоположность ужасу, смерть есть еще и достоверность, в которой присутствие постоянно существует: то есть, собственно, она – не настроение, то возникающее, то улетучивающееся. Будучи конкретно переживаемой достоверностью, смерть представляет собой постоянное условие совокупных возможностей, которые присутствие может всякий раз конкретно использовать в обстоятельствах жизни. Иными словами: смерть есть врата к свободе.
Эту функцию смерть может исполнить, только если сама останется полностью неопределенной: допущения, спекуляции о жизни после смерти, или даже надежды на оную в рамках целенаправленного разбора Хайдеггером вопроса о смысле, надлежит отвергнуть. Они заслоняют присутствию восприятие его подлинных бытийных возможностей. Именно как нечто напряженно-открытое в этом мире, а значит подлинное, присутствие, таким образом, есть непрерывное заступание в смерть.
Смерть есть возможность бытия, которую присутствие всегда должно взять на себя само. Со смертью присутствие стоит перед собой в его самой своей способности быть. В этой возможности речь для присутствия идет напрямую о его бытии-в-мире. Его смерть есть возможность больше-не-способности-присутствовать. Когда присутствие предстоит себе как эта возможность самого себя, оно полностью вручено наиболее своей ему способности быть. Так предстоя себе, все связи с другим присутствием в нем распались. Эта наиболее своя, безотносительная возможность вместе с тем предельнейшая. Как способность быть присутствие не может обойти возможность смерти. Смерть есть возможность прямой невозможности присутствия. Таким образом смерть открывается как наиболее своя, безотносительная, не-обходимая возможность
[237].
Вместо того чтобы, оглядываясь назад с позиции неизбежности смерти, сетовать на ничтожность всего сущего и, особенно, собственной экзистенции – как, например, поступала проанализированная Беньямином в «Барочной драме» эпоха барокко, – осознание собственной былой ничтожности сопровождается призывом к автономному использованию своих бытийных возможностей. Вместо того чтобы постоянно держать в памяти, как в некоторых христианских или античных жизненных наставлениях, собственную конечность, в реализации жизни необходимо как раз решительно идти ей навстречу. Вместо праздных утешений, что и после твоей кончины мир, так сказать, не рухнет, заступание в смерть должно, по Хайдеггеру, стать необходимым толчком к использованию по-настоящему подлинных бытийных возможностей.
Каждый умирает в одиночку. Собственная смерть не поддается делегированию – так же, как и собственная жизнь. И было бы в корне превратно понимать Хайдеггерову концепцию заступания в смерть в смысле призыва к самоубийству. Ведь тот, кто своими руками лишает себя жизни, тем самым окончательно отнимает у себя все возможности, которые надлежало бы схватить в этом заступании. Непрерывный процесс этого решительного схватывания – которому, по Хайдеггеру, всегда должна быть присуща толика открытости еще недостаточно понятого вопроса (о смысле бытия) – он называет экзистированием. Тот, кто экзистирует в этом смысле, живет так, как должно жить Dasein, то есть, подлинно. Лишь немногие люди живут так. Очень немногие.
Неудивительно поэтому, что Хайдеггер находит истинную подлинность, скорее, в обществе так называемых «простых людей» Шварцвальда, нежели в считающихся испорченными академических кругах. «В общество профессуры я совершенно не рвусь. Крестьяне куда приятнее и даже интереснее», – пишет он профессору Ясперсу. И еще: «Часто я мечтаю, чтобы и Вы в такие часы были здесь, наверху. Иногда я перестаю понимать, что можно играть столь странные роли там, внизу»
[238].
Философ-экзистенциалист Ясперс остается единственным человеком в академических кругах, которому Хайдеггер полностью доверяется в период своей увлеченной работы над «Бытием и временем», общаясь с ним на равных. В частности, по конкретному вопросу обращения с самим умиранием. Ведь если говорить о смерти, а также об ужасе умирающих, то в этот период (1924–1927 годы) Хайдеггеру открываются новые горизонты переживаний, которые затрагивают его непосредственно и глубоко. В мае 1924 года умирает его отец, который после инсульта несколько недель в беспамятстве боролся со смертью. Наиболее сильное впечатление Хайдеггера в этот момент – вклинивающийся в самоумирание ужас истово верующего католика-отца перед Страшным судом и адом. Почти три года спустя, тоже после многомесячной болезни, от рака кишечника умирает мать. Она особенно тяжело переживает отход Мартина от веры и даже на смертном одре открыто говорит ему об этом. Пятого февраля 1927 года Хайдеггер сообщает Эльфриде о разговорах с умирающей матерью:
