Я для бедняжки, конечно, огромная забота, и она всё время твердит, что в ответе за меня. Я ее по этому поводу успокоил – но ей всё равно тяжко. Насколько же могучи силы, что особенно проявляются как раз в такие часы. Мама была очень серьезна, почти сурова – и ее подлинное существо было как бы заслонено: «Молиться за тебя я больше не могу, – сказала она, – мне нужно заботиться о себе». Я должен это выдержать, и моей философии не следует оставаться только на бумаге
[239].
Третьего мая 1927 года Хайдеггер положит на смертное ложе матери первый типографский экземпляр «Бытия и времени». Осознанное, отринувшее даже спасение сыновней души обособление умирающей матери, ее помыслы о жизни после смерти – «теперь мне нужно заботиться о себе», – вероятно, сильно на него подействовали, ведь и в его философии настрой ужаса и некая возможность смерти обнаруживают в присутствии прежде всего действие радикального одиночества. Правда, с оглядкой на жизнь до смерти.
Подлинность, каковой, по Хайдеггеру, дóлжно достичь присутствию, по-настоящему может быть обретена лишь из этого опыта и из осознания радикального одиночества. Заботливое соприсутствие других при этом не поможет. Призыв Хайдеггера к подлинности, а стало быть к тому, чтобы найти себя, зиждется, таким образом, на последовательной асоциальности Dasein. Только как полностью лишенное связей, как единичноее и тем самым обособленное, приходит оно к осознанию своих истинных возможностей.
К лету 1926 года – Ханна уже перебралась работать к Ясперсу, философу жизни, куда более чувствительному к вопросам социальности, – Хайдеггер чувствует себя покинутым и потерянным в своем туманном марбургском гнезде. Правда, для семьи наконец-то найдена новая, более светлая квартира с садом. И даже упрямое министерство в Берлине теперь, когда «Бытие и время» начинает в немецкой философии свое взрывное воздействие, уже не сможет долго противиться настоятельному желанию факультета. Ординариат зовет. Утешение, но не довод. Время Хайдеггера в Марбурге, и он понимает это с абсолютной ясностью, истекло раз и навсегда. С такой же уверенностью Кассирер на своей второй, гамбургской, родине полагает, что находится на пороге новой духовной эпохи.
Гамбургская школа
Говорить об официальной церемонии было бы преувеличением. Первого мая 1926 года на церемонию открытия нового здания Библиотеки Варбурга на гамбургской Хайльвигштрассе, 116 собирается круг ближайших друзей и соратников по научной работе. Уже вскоре по возвращении из клиники осенью 1924 года Аби Варбург занялся проектом нового здания Библиотеки. Свыше тридцати тысяч томов, составлявших теперь его собрание, уже не удавалось упорядоченно разместить в старых залах. Финансов хватало – планов и энергии тоже. Менее чем за два года на незастроенном участке рядом с жилым домом Варбурга вырастает корпус научной Библиотеки, равного которому в мире нет. Уже одно техническое оснащение новой культурологической Библиотеки Варбурга – «двадцать шесть телефонных аппаратов, пневматическая почта, конвейеры, а также специальные лифты для книг и для людей»
[240] – задавало всему предприятию невиданный размах. Но и само здание, аккуратно заполнившее свободное пространство, – архитектурный шедевр. Особенно впечатляет читальный зал, где сейчас к ораторской трибуне подходит Кассирер, чтобы прочитать доклад на тему «Свобода и необходимость в философии Возрождения».
Вопреки всем возражениям и сомнениям инженеров, Варбург, в чьем царстве мыслей каждому геометрическому телу отведено особое символическое, даже мировоззренческое значение, настоял на эллиптической форме самого большого, центрального помещения Библиотеки. Тут не обошлось без Кассирера. Ведь как раз общая кройцлингенская дискуссия о значении эллипса в астрономических расчетах Иоганна Кеплера вернула Варбургу-исследователю веру в собственные интеллектуальные возможности.
Для Аби Варбурга уникальный кеплеровский расчет орбиты Марса как эллиптической – то есть именно не круговой! – знаменует подлинный прорыв от мифического средневекового мышления к свободе мышления современного, естественно-научного. Ибо эллипс, будучи неправильной окружностью с двумя центрами, не числился среди идеальных геометрических фигур, которые Платон вывел в диалоге «Тимей» и которые вплоть до кеплеровской эпохи были обязательными формами, заданными для математического изучения природы. В глазах Варбурга мотивированное астрономией и математикой Кеплерово расширение канона форм, рожденного из духа античного мифа, представляет собой весьма знаменательный акт эмансипации человеческого духа. Оно воплощает переход от мифической понятийной формы к форме научной. Это эпохальный шаг к свободе – прорыв к современной картине мира.
Обозначить и культурологически раскрыть этот рывок вместе со всеми его возможностями – вот главная задача исследовательской программы Варбурга, вновь обретшей четко продуманные контуры. По своей направленности эта программа следует не только главным работам Хайдеггера и Беньямина – которые суть также самостоятельный анамнез современности, – но, разумеется, и основным научным интересам философа и историка философии Эрнста Кассирера как второго духовного лидера Гамбургской школы, утвердившейся в новом здании Библиотеки.
Скрытый исток
Как складывалась современная картина мира? Этот вопрос Эрнст Кассирер исследует весной 1926 года в отдельной работе, которую посвящает шестидесятилетию Аби Варбурга. Называется она «Индивид и космос в философии Возрождения»
[241]. На открытии нового здания Библиотеки он прочтет собравшимся третью из четырех глав только что законченной книги. Широко известный поныне трактат Кассирера о Возрождении – отнюдь не «только» обзорная философско-историческая работа. Раскрывая духовные корни Возрождения, ее автор стремится найти оживляющие стимулы, вдохновляющие мотивы для философии своей эпохи.
Даже этот спокойный труд содержит глубокое изложение утраты и анализ кризиса. Правда, не с целью наглядно представить сам модерн в виде фундаментально ошибочного пути либо в мировую скорбь, ставшую основной характеристикой современной культуры, либо в забвение бытия. Для Кассирера речь идет, скорее, о ясном признании, даже о философском прославлении возрожденческого прорыва как максимально всеобъемлющего события самоосвобождения и миротворчества. Существенные импульсы этого события впоследствии, начиная с XVII века, были искажены фиксированным на абстракции, враждебным телу и сфокусированным исключительно на сознании Новым временем Рене Декарта и его методических последователей
[242], – это серьезнейшим образом повлияло на всю философию вплоть до 1920-х годов. «Индивид и космос» Кассирера также представляет собой призыв, пусть и по-ганзейски элегантный, к принципиальному обновлению современной философии. Речь здесь идет о необходимости возвращения к ее истинным истокам, находящимся именно в Возрождении, что соответствует как раз той философской трактовке, за чью разработку и осуществление Кассирер взялся в своей «Философии символических форм». Формулируя тезисно, а стало быть непосредственнее, чем это предполагало собственное изложение Кассирера: обновление философии в духе Возрождения как подлинного и по сей день путеводного истока нашей современности должно принять облик философии символических форм!
