То, в чем надеялись найти объективный исследовательский метод, оказывается чрезвычайно идиосинкразическим стилем мышления, который и в своем осуществлении, и в своих результатах был едва ли не полной противоположностью всей культурной направленности Венского кружка. Это впечатление усиливалось, а в итоге стало неопровержимым: коль скоро здесь говорит наставник, то явно не мастер логического эмпиризма. Витгенштейн, далекий от умения в подлинном смысле обосновать претензии познания, видит в технике логической формализации лишь вспомогательное средство, позволяющее избежать самых распространенных и пустых ошибочных оценок. К ним он, в частности, относит мнение, будто обоснования заслуживают только те проблемы, на которые можно дать эмпирически-экспериментальный ответ. Как некогда у Канта, проведение Витгенштейном границ осмысленности суждения установлено в первую очередь с целью уберечь центральные, а именно метафизические, вопросы от допущений якобы объективных методов. Причем состояние несовершеннолетия культуры модерна, подлежащее, по его убеждению, терапии, заключается как раз в допущении, будто для ответа на настоящие философские вопросы существуют верифицируемые методы, академическая профессионализация и, самое главное, измеримый прогресс познания. По Витгенштейну, философия – отнюдь не правописание и не духовная инженерия, да и вообще не наука, которой можно научить или которую можно тематически ограничить. Но как раз эти-то убеждения и вдохновляют ядро Венского кружка.
Объективно можно выявить лишь один пункт, в котором наставник и ученики согласны, и заключается он в том, что метафизические и религиозные суждения неизбежно взрывают границы верифицируемого смысла. Для Венского кружка они тем самым философски устарели – для Витгенштейна же они имеют решающее значение. Для Венского кружка логика есть прочный, нуждающийся в конструктивном обосновании фундамент всего мышления. Для Витгенштейна именно этот смыслоустанавливающий фундамент всегда непостижимо парит в воздухе как непрерывное чудо творения – им надлежит благогоговейно восхищаться, а не понимать его аналитически. Для Венского кружка метафизика есть не что иное, как перманентная идеологическая атака на собственную культуру, причем с довольно фатальными последствиями. Для Витгенштейна, напротив, как раз стремление постоянно отвергать эти вопросы и объявлять их ничтожными равнозначно воле к культурному самоубийству. То есть каждая из сторон полагает необходимым просвещать другую. Только вот подлинные цели этих обоюдных стараний прямо противоположны.
Венские понедельничные встречи тех лет напоминают перетягивание каната. Причем команда Шлика старается перетащить своего великого наставника – от имени его предполагаемых отцов-воспитателей Фреге и Рассела – через демаркационную линию так называмого критерия верификации. (Шлик: «Смысл суждения состоит в методе его верификации».) В это же время знаменитый своей неутомимостью Витгенштейн на другом конце каната тянет его к себе вместе с Шопенгауэром, Толстым и Кьеркегором, надеясь на скорое падение всей позитивистской команды. В споре упоминается даже имя Хайдеггера. И, словно желая нанести всему кружку последний смертельный удар, Витгенштейн на одном из заседаний сообщает:
Я вполне могу себе представить, чтó подразумевает Хайдеггер, говоря о бытии и ужасе. Человек стремится вырваться за пределы языка. Взять, например, удивление от того, что что-то существует. Удивление никак нельзя выразить в форме вопроса, да и ответа тоже нет. Что бы мы об этом ни говорили, априорно это может быть только бессмыслицей. Тем не менее, мы стремимся вырваться за пределы языка
[264].
Защищать Хайдеггера! Это уже решительно чересчур!
Венские понедельники – сущий гротеск: они словно не слышат друг друга, а это, собственно говоря, дает все основания признать отношения Витгенштейна с его новоявленными учениками-позитивистами именно тем, чем они без сомнения и были, то есть одним из самых странных и забавнейших недоразумений в истории философии. Казалось бы, ввиду явного комизма ситуации надо помириться, но нет, с тех самых пор этот спектакль чуть ли не ежедневно – и весьма ожесточенно – снова и снова разыгрывается на философских семинарах и факультетах по всему миру. В ходе его обычно образуются два племени – племя «аналитической философии» и племя «континентальной философии», – которые, в полной боевой раскраске и при оружии, обвиняют друг друга в полнейшем непонимании того, о чем должна говорить философия.
За без малого сто лет сей спектакль разыгрывался так часто, что выглядит уже просто фарсом. К живому философствованию данная ситуация имеет очень немного отношения, в чем Витгенштейн был твердо уверен с самого начала. Но именно его труды и деятельность и поныне образуют в рамках этого академического трайбализма существенный спорный пункт и центр тяжести. Именно в так называемом изучении Витгенштейна десятилетиями идет ожесточенная борьба за каждый сантиметр трактовки, будто надлежит без малейших отклонений воплотить в жизнь незыблемый строительный план гениального мастера, – вместо того чтобы мыслить дальше, самостоятельно и свободно, в духе максимально проясненного отношения к миру. Будто философы и впрямь инженеры душ, а не те, кто ведет творческие поиски в открытом пространстве без прочного фундамента и надежной кровли.
Из переходной «архитектурной фазы» Витгенштейна 1927–1928 годов напрашивается по меньшей мере такой вывод: идеал тотальной точности, которую он искал в мышлении, не поддавался чисто математическому или логическому выражению. Этот идеал требовал еще и предельно субъективного пространственного чутья и собственного, непреложного позиционирования, в котором можно было бы себя творчески найти и постигнуть. Лишь в этой убежденности Витгенштейн как философ и как инженер был равно неумолим. Он заставляет адептов Венского кружка еще раз продумать всё методическое здание «логического эмпиризма», начиная с самого его основания, несмотря на то, что лидеры этого движения считают его абсолютно завершенным и готовым к использованию. Точно так же действует он и как прораб на Кундмангассе: в ноябре 1928 года в готовом здании уже начали уборку, когда Людвиг «приказал на три сантиметра поднять потолок одной большой комнаты», поскольку чутье говорило ему, что только тогда будет создано правильное впечатление. Впрочем, объективно-логическое обоснование этого решения, до нас не дошло. Как оно могло бы звучать?
По всей видимости, этой венской зимой Витгенштейн с огромной субъективной уверенностью почувствовал кое-что еще: его философская миссия действительно далека от завершения. Пожалуй, она только-только начинается.
На грани
Со мной случился (как красиво говорят) нервный срыв; вернее – несколько, один за другим; промежуточные периоды хорошего самочувствия в конечном счете только ухудшали положение…
[265]
Так сообщает Беньямин 14 сентября 1926 года из Марселя. Он уехал туда из Парижа с намерением «почти не брать в руки перо». Положение и этой осенью напряженное – и духовно, и социально, и финансово. Ни следа упрочения собственных обстоятельств, к которому он стремился или на которое, по меньшей мере, надеялся. Всю весну он вел «эллиптический образ жизни», мотался туда-сюда между Берлином и Парижем. Практически одновременно с завершением так называмой «Книги афоризмов» в середине июня скончался его отец. Книга, над которой Беньямин два предшествующих года старался систематически работать, изначально должна была называться «Улица перекрыта!». Теперь она называлась «Улица с односторонним движением»
[266]. Учитывая его жизненную ситуацию осенью 1926 года, подошло бы и название «Тупик».
