Однако новое произведение – собранные в виде некоего обзора шесть десятков большей частью биографически окрашенных набросков воспоминаний, – по его оценке, указывало путь к новой форме писательства, а значит – мышления. Главные стимулы к этому он связывает с летом 1924 года на Капри, а оттого предваряет книгу следующим посвящением:
Эта улица зовется
улицей Аси Лацис
в честь той, кто,
как инженер,
прорубил ее в авторе
[267].
Приписываемый Лацис «прорыв» заключается в обращении к предметам повседневной жизни как первичным исходным пунктам философской рефлексии. Не окольным путем через теории и классические творения искусства дóлжно сообщать суть собственной эпохи, а напрямую, через современные объекты и способы поведения. Ведущая цель – выявление «механизмов ‹…› какими взаимодействуют вещи (и обстоятельства) и массы».
Уже первая запись «Улицы с односторонним движением» недвусмысленно анонсирует последствия этой новой направленности. Она носит заголовок «Заправочная станция» и гласит, что в данных общественных условиях
‹…› значимая литературная работа может состояться лишь при постоянной смене письма и делания; надо совершенствовать неказистые формы, благодаря которым воздействие ее в деятельных сообществах гораздо сильнее, чем у претенциозного универсального жеста книги, – ее место в листовках, брошюрах, журнальных статьях и плакатах. Похоже, лишь этот точный язык и в самом деле соответствует моменту
[268].
Именно поэтому нужна новая форма, требующая обращения к отдельным ситуациям, которые, если перенести их на бумагу, по жанру близки к листовкам, брошюрам или плакатным слоганам. Как и набросанные Беньямином заметки его нового произведения. «Улица с односторонним движением» – уже само название книги содержит амбивалентность, которая позволяет увидеть в каждом из этих мыслеобразов, а при ближайшем рассмотрении – даже в каждом предложении, литературное сокровище и приглашает к совершенно разным, в идеальном случае даже взаимоисключающим, толкованиям. «Улица с односторонним движением»: с одной стороны, название вызывает мысль о прямолинейности и четком направлении без встречного движения, но при этом пробуждает и весьма типичную для поколения жизненную ассоциацию с фатально ложным путем без достаточного числа съездов и возможностей разворота. Жизнеощущение lost generation – «потерянного поколения», как именно тогда назвала его живущая в Париже писательница Гертруда Стайн в разговоре с Эрнестом Хемингуэем: потерянного, хронически нерешительного и как раз поэтому склонного к крайностям.
К тому же «фигуры мысли» Беньямина задуманы как литературный пандан особенно популярным в тогдашней гештальттеории и психологии картинкам-перевертышам, которые в зависимости от способа рассматривания показывают то один, то другой предмет: например, черный контур утиной головы мгновенно превращается в изображение головы кролика, а затем неразличимо для восприятия меняется снова, делая невозможным выбор между двумя толкованиями. Только тот, кто способен распознать в этих картинках то и другое сразу, видит их «правильно». Эта динамика «тождества, проявляющаяся лишь в парадоксальных превращениях одного в другое»
[269], представляется Беньямину ключевым эффектом его нового писательства, сосредоточенного на объекте. Более того, если времена его не обманывают, эта мигающая динамика «свободного перелива» между двумя взаимоисключающими состояниями даже отвечала парадоксальному фундаментальному закону тех мельчайших физических частиц, из которых в итоге построено всё сущее, – частиц, которые физик Макс Планк назвал квантами.
Этим квантам, как уже к 1923 году установила группа исследователей, сформировавшаяся вокруг Вернера Гейзенберга, Нильса Бора и Макса Борна, тоже не свойственно фиксируемое наблюдением тождество. Их труднопостижимая природа как раз и состояла в том, что, в зависимости от точки зрения наблюдателя, они являлись то как волна, то как частица, – но ни в коем случае не как то и другое вместе. Закон зависимого от наблюдения «превращения из одного в другое» был, таким образом, главным движением самой становящейся Вселенной. Тем более, что этот процесс – что Гейзенберг и его соратники тоже полагали доказанным – следовал не строго детерминистским, но статистическим законам. Значит, не только в основе общественного, но и в основе физического бытия властвовали непреложная амбивалентность и неопределенность.
Вот эту онтологическую неясность во всех вещах Беньяминовы «фигуры мысли» и пытались передать средствами максимально точного и глубоко проникающего во внутренние структуры описания окружающего товарного мира. Его обращение к конкретной повседневной вещи как к исходной точке рефлексии, таким образом, равнозначно философскому обращению к материализму, однако – не диалектическому в смысле Маркса или Ленина. Ведь для Беньямина речь идет определенно не о том, чтобы выявить зримое опосредование нащупанных в объекте противоречий. Наоборот. На кону стоит как раз осознание его невозможности.
Подлинная «вещь», которую Беньямин в 1926 году намерен поворачивать микрологическими заметками своей «Улицы с односторонним движением», поместив ее под литературную лупу, в конечном счете, есть не что иное, как исторический мир в его становящейся целости. Особый шарм, даже чары его – скорее, «магического» – материализма состоят в том, чтобы посредством искусства умелого и заостренного описания «всё глубже проникать во внутреннюю суть предметов», пока они «в конце концов не представят собой вселенную только в ней одной», – и тем самым именно в этом сгущении обеспечить верное, как бы монадическое отображение совокупного исторического процесса, всегда находящегося на грани между мгновенным искуплением и вечным проклятием.
В исследующем погружении в тотальную имманентность «здесь и сейчас» должно открыться окно в трансценденцию искупления. Категорический императив этой эпистемологической (анти) программы Беньямина звучит так:
Задача в том ‹…› чтобы принимать решение не раз и навсегда, а в каждое мгновение. Но именно принимать решение. ‹…› Действовать всегда радикально, никогда не последовательно в самых важных вещах – таково было бы и мое убеждение, если бы я однажды вступил в коммунистическую партию (что я, опять-таки, ставлю в зависимость от какого-нибудь случайного побуждения)
[270].
Однако опыта такого решения категорически недоставало. Прежде всего – в жизни Беньямина. Уже с апреля 1926 года его мучили тяжелые депрессии. Теперь, по завершении проекта «Улицы с односторонним движением» и с утратой символической фигуры отца, которая всегда была для него главной, он, сидя в гостиничном номере с видом на Средиземное море, всерьез помышляет о самоубийстве. Эрнст Блох, который сперва поехал с ним из Парижа в Марсель, вспоминает, как откровенно Беньямин уже тогда обдумывал этот последний выбор в жизни человека. Свободная смерть, последнее решение! Как раз свободную смерть человек, собственно, «выбрать» не может, ведь, по убеждению Беньямина, она предполагает некую форму безусловного самоопределения, чья радикальность состоит именно в дальнейшем исключении какой-либо рациональной последовательности.
