Но до этого всё же не доходит. Вместо того чтобы преждевременно положить конец своей жизни, Беньямин на три недели запирается в гостиничном номере и читает «Тристрама Шенди» – сатирический роман Лоренса Стерна. Неизменно самоироничный, а порой и просто шутовской тон этого произведения, вероятно, в те дни на исходе сентября 1926 года спас Беньямину жизнь. Хотя бы на это способна литература.
Правда, настроение у него по-прежнему мрачное. В начале октября он снова в Берлине. Если бы какой-нибудь давний заботливый друг предложил ему сейчас архитектурное partnership
[271], Беньямин, создатель «Улицы с односторонним движением», наверняка бы тотчас согласился. Но такого друга у него не было. И соответствующего имени тоже. По крайней мере, в Берлине. А тем более в Париже, где он в предшествующие месяцы тщетно стремился найти доступ во внутренние круги французской литературной сцены.
Ни одна из его значительных работ до сих пор не издана. Хотя гранки готовы и все сроки еще год с лишним назад четко зафиксированы в договоре: «Ровольт» задерживает выход как «Избирательного сродства», так и книги о барочной драме. «Улицу с односторонним движением» собиралось выпустить это же издательство. Но когда, в каком виде, да и выйдет ли она вообще – всё это весьма проблематично. Единственная продолжающаяся работа в жизни Беньямина – перевод романного цикла Пруста, который (поскольку он воспринимает Прустовы художественные интенции как близкородственные своим собственным) всё больше вызывает у него «внутренние симптомы отравления»
[272].
Конечная остановка – Москва?
В конце ноября 1926 года до него доходит весть, что Ася Лацис, по-прежнему главная любовь его жизни, тоже пережила тяжелый нервный срыв. В состоянии критической слабости ее лечат в стационаре одного из московских санаториев.
Москва. Зима. Нервная клиника. Именно в констелляции такого рода Беньямину видится возможный выход из собственного кризиса. Что может эффективнее оживить человека, страдающего от приступов бессмыслицы, как не забота о любимом существе, которому определенно приходится еще хуже? Вдобавок ему и без того предстоит экзистенциальное решение, к окончательному прояснению которого он надеется приблизиться, оказавшись в Москве. В этом городе, во всё еще бурлящей лаборатории коммунистической революции, он собственными глазами увидит, как обстоит дело с грядущим состоянием мира, а заодно и с его собственным.
Близких контактов и связей в советской столице у него, правда, маловато, да и русским языком он фактически не владеет. Поэтому, кроме Аси, единственным его доверенным лицом станет театральный критик д-р Бернхард Райх – Асин спутник жизни. За годы в Москве Райх стал признанной величиной в театральном мире и – как член Ассоциации пролетарских писателей – официальным функционером государственного аппарата именно в том плане, в каком Беньямин рисует себе возможную экзистенциальную альтернативу.
В солидарном единстве оба в первые дни сидят каждый вечер у постели Аси, приносят крайне капризной больной то пирожные или чай, то шали или мыло, то журналы или книги. Эти часы они, по инициативе Райха, проводят прежде всего за игрой в домино. Хотя с самого начала Беньямин ни на минуту не остается наедине с Асей, на первых порах он делает хорошую мину. Тем более что Райх в остальное время щедро знакомит его с центром города, театрами и культурными учреждениями столицы.
Здесь Беньямин, человек «оптического» склада, должен сперва перестроить свою технику ви́дения, и не только оттого, что окна «неотапливаемых трамваев» при температурах ниже минус двадцати постоянно замерзают. В первую очередь, ходьба по «совершенно обледеневшим улицам», учитывая узость московских тротуаров, требует от него такой сосредоточенности, что на прогулках он почти не смотрит по сторонам. Тем не менее, впечатления с первого же дня оказываются настолько сильными, что он способен, кажется, запечатлеть их лишь в форме постоянных дневниковых записей
[273]: сани вместо автомобилей, трухлявые летние виллы вместо многоэтажных домов, по виду и краскам столь же пестрые и разномастные, как и кишмя кишащие уличные торговцы и нищие; монголы в обтрепанных шубах, китайцы, продающие бумажные веера; жующие табак татары на каждом уличном углу, над ними гигантские плакаты с революционными лозунгами или портретами Ленина; на левом берегу Москвы-реки между церковью и какой-то стройкой маршируют туда-сюда красноармейцы, прямо у них под ногами играют в футбол дети, обутые в худые валенки…
Сгущение увиденного в «фигуры мысли» до поры до времени подождет. Ведь
‹…› здесь всё строится или перестраивается, и почти каждый миг ставит критические вопросы. Напряженности в общественной жизни – большей частью они носят прямо-таки теологический характер – настолько велики, что невообразимо перекрывают всё приватное… И совершенно непредсказуемо, чтó в России будет дальше. Может быть, действительно социалистическое сообщество, может быть, что-то совсем другое. Борьба, которая это решит, идет не прекращаясь
[274].
Этой зимой, почти через три года после смерти Ленина, Сталин, окончательно оттеснивший Троцкого, пришел к власти. Социалистический эксперимент принимает, таким образом, тоталитарный оборот. Всего за каких-то десять лет его жертвами падут миллионы советских граждан – в результате депортаций, чисток, ссылок, пыток и принудительных работ в ГУЛАГе. Языческий ужас, который даже спустя множество лет всё еще осмысливается в теологических категориях.
Обо всем этом турист Беньямин еще не знает, да и Райх тоже пока не догадывается. Хотя он в первый же вечер сообщает гостю, как сильно его тревожит «реакционный поворот партии в делах культуры». Конкретная возможность мгновенного поворота от одной крайности к другой в Москве 1926 года – жизненное ощущение, которое захватывает и пугает всех и вся, вплоть до высших партийных кругов. Вместо эмансипирующей решимости и радикальности эта констелляция радикальной неуверенности, как замечает и сам Беньямин, питает, скорее, склонность к богобоязненному фатализму:
Ничто не происходит так, как было назначено и как того ожидают, – это банальное выражение сложности жизни с такой неотвратимостью и так мощно подтверждается здесь на каждом шагу, что русский фатализм очень скоро становится понятным
[275].
Но в данный момент, глядя на вещи со светлой стороны, всё еще открыто, всё ново, всё в революционном движении. Уже на четвертый день Беньямин безнадежно утомлен – Ася поссорилась с Райхом из-за каких-то квартирных дел, – он сидит в гостинице: «Я читаю в своей комнате Пруста, поглощая при этом марципан»
[276].
