Жилищные проблемы в Москве – по ощущению Беньямина, Москва уже тогда была «самым дорогим городом в мире» – словно бы вообще определяют всю жизнь. И он, живя в гостинице, вскоре чувствует это на себе. Подселенная государством в квартиру д-ра Райха жиличка оказывается явно душевнобольной, отчего Райх большую часть оставшегося времени квартирует в номере Беньямина. Громко храпя, он ночует на кровати. Беньямин – в кресле, которое специально для этой цели добыла Ася. Хотя, возможно, это просто тактический маневр. Но в означенных обстоятельствах Беньямину-сопернику вообще нечего и думать о по-настоящему приватных минутах с Асей. Как раз в подобных любовных треугольниках приватное становится средством политики силы.
Ад другого
За восемь недель пребывания Беньямина в Москве его записки становятся документом отношений, которые настолько абсурдны в своей основе и настолько мучительны в своем развитии, что по сей день производят на читателя прямо-таки душераздирающее впечатление. «Московский дневник» – вечный урок того, на какие взаимные унижения способны даже хорошие, добрые люди во имя якобы разделенной любви: Ася ссорится с Райхом, Райх с Беньямином, Беньямин с Райхом, Ася с Беньямином. Поводы самые разные: от выкроек вечерних блузок, подтекающих кранов, нехватки наличных денег и предположительной одержимости карьерой до покинутости, угрожающей Асиной дочери Даге в государственном интернате на окраине города. Но отчаяннее всего спорят они о роли писателя при коммунизме, о новой постановке Мейерхольда, о пьесах Булгакова, о финальной сцене «Метрополиса»
[277] или же о вопросе, как часто в статье о Гёте для Советской энциклопедии можно употребить понятие «классовая борьба». Порой они вообще целыми днями не разговаривают, не раз страдают сердечными приступами – только затем, чтобы на следующий вечер опять вместе сидеть на первом ярусе в театре. Беньямин, конечно, и на сцене не понимает ни слова, но ему шепотом синхронно переводят на ухо, так что он в курсе происходящего. В особенно хорошие вечера при этом случается и поцелуй. Правда, только если Асе хочется, и благовоспитанная дама куда-нибудь сплавляет Райха. То есть – почти никогда.
Место по-настоящему знаешь только тогда, когда пройдешь его в как можно большем количестве направлений. На какую-нибудь площадь нужно вступить со всех четырех сторон света, чтобы она стала твоей, да и покинуть ее во все стороны тоже
[278].
Это запись Беньямина от 15 декабря 1926 года, сделанная, когда Райх сидит рядом с ним в гостиничном номере. Наблюдение, весьма подходящее и для сферы человеческих отношений. Уже 20 декабря Беньямин проводит прямую аналогию между городом и людьми:
Для меня Москва теперь – крепость; суровый климат, пусть и здоровый, но очень для меня тяжелый, незнание языка, присутствие Райха, серьезные ограничения в образе жизни Аси – всё это такое количество бастионов, и только полная невозможность продвинуться вперед, болезнь Аси, по крайней мере ее слабость, отодвигающая всё личное, имеющее к ней отношение, несколько на второй план, не дает мне совсем пасть от этого духом. Насколько мне удалось достичь побочной цели своей поездки – избежать смертельной меланхолии рождественских дней, – еще неизвестно
[279].
Тридцать первого декабря получен ответ и на этот вопрос. Стоя вместе с Асей у афиши перед началом театрального спектакля, он признается: «Если бы мне сегодня вечером пришлось сидеть где-нибудь одному, я бы повесился с тоски».
Человек без опоры
С началом нового года не только температура в Москве достигает еще более низкой точки: к Асе, снова страдающей приступами лихорадки, подселили в санатории столь же шумную, сколь и ужасно вульгарную соседку. В довершение всех бед эта особа говорит по-немецки и немедля встревает в любой разговор. Райх по-прежнему живет в гостинице, используя номер Беньямина как контору и рабочий кабинет. Даже о спорах теперь нечего и думать. Слишком тупиковое положение, слишком выдохлись протагонисты. Восьмого января у Райха случается тяжелый сердечный приступ, Асе тоже становится хуже. Всё больше изолируясь в своем номере, Беньямин в один из моментов вдруг приходит к болезненному осознанию своего положения:
Мне всё больше становится ясно, что в дальнейшем мне требуется твердая опора для моей работы. Переводческая работа, конечно, в качестве такой опоры совершенно не годится. Необходимым предварительным условием является открытое выражение своей позиции. Что удерживает меня от вступления в КПГ, так это исключительно внешние обстоятельства. Сейчас, пожалуй, тот самый момент, пропустить который было бы опасно. Дело в том, что именно из-за того, что членство в партии для меня будет, возможно, лишь эпизодом, не стоит с этим медлить. Остаются сомнения внешнего характера, под давлением которых я спрашиваю себя, нельзя ли интенсивным трудом скрасить в деловом и экономическом отношениии положение левого индивидуалиста таким образом, чтобы оно и дальше обеспечивало мне возможность масштабной работы на моем прежнем поле деятельности. Но можно ли эту работу без разрыва с прежней ситуацией перевести в новую стадию – вот в чем вопрос.
Но и в этом случае «опора» нуждается во внешнем подкреплении, скажем, редакторской должности. Во всяком случае, грядущая эпоха, кажется, отличается для меня от предыдущей тем, что ослабевает влияние эротического начала. Я осознал это не без влияния наблюдений за отношениями Райха и Аси.
Я заметил, что Райх сохраняет твердость при всех колебаниях Аси, и ее выходки, от которых я бы сошел с ума, на него не действуют, или он не подает вида. И если только не подает виду, то это уже очень много. Всё дело в «опоре», которую он нашел здесь для своей работы
[280].
Вся жизненная ситуация Беньямина конца 1920-х годов в одном-единственном пассаже. Коммунистическая партия для него – то же самое, что для Витгенштейна монастырь. В беспощадной откровенности соединяются осознание несостоявшихся процессов созревания и чисто оппортунистические соображения социально и экономически деклассированного индивидуалиста. Коль скоро для принятых решений нет безусловной причины, то они, в конце концов, должны хотя бы принести пользу! Радикальный прагматизм становится выбором, в сознании блуждают буржуазные мечтания о «редакторской должности». Что угодно, только не продолжение нынешнего состояния! Беньямин – ему уже за тридцать – поневоле признает, что не имеет опоры в жизни, да и самой жизни тоже. Даже у Аси и Райха дела в этом смысле обстоят лучше. Они хотя бы есть друг у друга, вдобавок у Аси еще коммунистическая миссия, а у аппаратчика Райха – свой твердый распорядок заседаний:
