Дальнейшие размышления: вступать в партию? Решающие преимущества: твердая позиция, наличие – пусть даже только приниципиальная возможность – мандата. Организованный, гарантированный контакт с людьми. Против этого решения: быть коммунистом в государстве, где господствует пролетариат, значит полностью отказаться от личной независимости. Задача организации собственной жизни, так сказать, уступается партии. ‹…› Правда, пока я путешествую, о вступлении в партию вряд ли может идти речь
[281].
Продолжить путь. Любимый выбор Беньямина. Ни зимой этого года, ни позднее он не вступит ни в какую партию. В итоге всегда побеждает воля к независимости, как признанное условие возможности свободомыслящей экзистенции. Тридцатого января 1927 года он уезжает из Москвы. Последние минуты с Асей – эмоциональная картинка-перевертыш à la доктор Живаго:
Раздражение и любовь к ней мгновенно сменяли друг друга; наконец мы распрощались, она – стоя на площадке трамвая, я – на тротуаре, колеблясь, не вскочить ли за ней, к ней
[282].
Party for one
Чувство глубокой потерянности сопровождает Беньямина до Парижа (или он следует за этим чувством?), где почти всю весну он проводит в «убогих, крошечных и запущенных» гостиничных номерах, в которых из мебели есть разве что «железная койка» да маленький столик. «Тяжелое вживание; проблемы; работа; слишком много, чтобы справиться, слишком мало, чтобы заработать», – пишет он 9 апреля Юле Кон, своей второй большой любви этих лет. Он и за ней по-прежнему усиленно ухаживает.
Париж в те годы – город Андре Бретона, Тристана Тцары и Луиса Бунюэля, Жана Жироду и Луи Арагона, Джеймса Джойса и Эрнеста Хемингуэя, Гертруды Стайн и Пикассо, Ф. Скотта и Зельды Фицджеральд, Джона Дос Пассоса и Уильяма Карлоса Уильямса, Анаис Нин и Коко Шанель; колыбель сюрреализма, место рождения «Улисса» (1922), «Фиесты» (1926) и, отчасти, «Великого Гэтсби» (1925). Париж – прямо-таки бьющая ключом лаборатория авангарда. Здесь дух мировой литературы не просто обитает, здесь он торжествует и танцует – по крайней мере, так рассказывают его протагонисты – очертя голову, ночь напролет, до самого утра. Из «Трианона» или «Рица» все устремляются на Монпарнас. На улице Флёрюс Гертруда Стайн держит по субботам open house
[283] и заявляет каждому, желающему (и даже не желающему) ее слушать, что подлинный гений эпохи – она, а вовсе не Джойс. Даже тот, кто всё же соберется уйти (около двух ночи), по дороге домой непременно встретит множество друзей и знакомых, и веселье волей-неволей продолжится до следующего полудня. В основном – без Беньямина. Выгодный франк заманчив: к середине двадцатых годов в Париже проживает около двухсот тысяч американцев
[284]. В большинстве своем это молодые люди, любители повеселиться и те, кто так или иначе интересуется искусством. Вдали от родины и при поддержке сумасбродно выгодного обменного курса они гуляют напропалую.
Конечно, Беньямин иной раз тоже зависает в каком-нибудь «танцевально-публичном заведении», а там – он всю жизнь предпочитал пить белое вино, причем в умеренных количествах, – даже иной раз, как теленок, взбрыкнет в танце ногой, вызывая насмешки поднаторевших в бордельных вопросах коллег-литераторов, Франца Хесселя и Танкмара фон Мюнхгаузена. Но такое случается редко. Ведь и французский франк не настолько слаб, чтобы Беньямин мог позволить себе кутить без остановки. Но самое главное, при всей своей склонности к платным эротическим приключениям и азартным играм, Беньямин вообще-то полная противоположность бравому гуляке или хотя бы более-менее удачливому светскому денди. Тот, кто представляет себе его парижские вёсны 1926–1927 годов как сплошную феерию в хемингуэевском стиле, с шампанским, салонами и эротическими приключениями, очень ошибается. В хорошие дни он заставляет себя, встав с постели – не умываясь и не завтракая, – по нескольку часов работать над переводом Пруста или над заказной рецензией для «Франкфуртер цайтунг» или «Литерарише вельт». Затем, выполнив дневную норму, до конца дня он (по возможности – без особых расходов) бродит по пассажам и переулкам города, высматривая в боковых улочках какой-нибудь новый, неизвестный еще китайский ресторанчик с подходящим недорогим меню.
По-французски он говорит бегло и почти без ошибок, но всё же, предъявляя к своим познаниям очень высокие требования, не чувствует себя в чужом языке достаточно компетентным. Договаривается – обычно без труда – о встречах с местными литераторами, только вот никогда не умеет выйти из посреднической роли журналиста. Постоянных или хотя бы просто полезных писательских связей он практически не находит. Бурлящая англо-американская литературная сцена у него, кажется, вообще никогда интереса не вызывала. По-английски он не читал и не говорил. И всё же эта лакуна в его интересах остается странной и оставляет впечатление чуть ли не агрессивного неприятия. Возможно, дело в том, что его жена Дора по-прежнему зарабатывает на себя и на их общего сына главным образом литературными переводами именно с этого языка. Вместе со Штефаном она навещает Вальтера в июне 1927 года. Отрадный перерыв. В остальном Беньямин, при всем своем таланте, чувствует себя позорно брошенным в беде обоими эльдорадо этого десятилетия – Парижем и Берлином («Берлин – чудесный инструмент, при условии, что тебе на него плевать»).
«Сейчас я уже почти один, а через две недели буду сидеть тут в полном одиночестве», – пишет он в июле Шолему, который как раз – ибо он преподает в Иерусалиме в основанном в 1925 году Еврейском университете – находится в научной командировке в Лондоне и Париже. В августе 1927 года впервые после четырех лет разлуки друзья намерены провести вместе несколько недель. Беньямин, стыдясь своего затруднительного положения и робея перед «подчеркнутой самоуверенностью» Шолема, поначалу опасается встречи, но в целом она проходит хорошо. Большей частью они встречаются вечером в кафе на бульваре Монпарнас, «в „Доме“ или в „Куполе“», любимых местах Беньямина. Шолем за эти годы нашел для себя опору, а Беньямин всё еще обдумывает свою. Между тем он начал работу над новым проектом, речь в нем пойдет о парижских торговых пассажах, и он станет дополнением к берлинским зарисовкам «Улицы с односторонним движением». Он, вспоминает Шолем, «говорил тогда, что в ближайшие месяцы завершит эту работу». Примерно пятидесятистраничная рукопись, отрывки из которой Беньямин читает в кафе своему другу, представляет собой зародыш тех самых «Пассажей», над которыми он будет работать следующие десять лет. Они так и останутся – гигантским – фрагментом.
Беньямин рассказывает о Москве; Шолем, прекрасно понимая затруднительное положение своего друга, описывает ему Иерусалим, строительство нового государства для еврейского народа, говорит он и о роли, отведенной новому университету в укреплении еврейской идентичности. Волею случая в Париже находится также Иехуда Леон Магнес, канцлер Иерусалимского университета, – к тому же он бегло говорит по-немецки. Шолем организует встречу.
