Вот так, – вспоминает он, – у нас троих состоялся двухчасовой разговор. Беньямин, явно хорошо подготовившийся к этой встрече, превосходно обрисовал Магнесу свою духовную ситуацию, уточнил свое желание посредством изучения древнееврейского подойти к великим текстам еврейской литературы не как филолог, но как метафизик и изъявил готовность приехать в Иерусалим, будь то на время или навсегда. ‹…› Он, мол, хочет посвятить свою продуктивную работу иудаике.
[285]
Снова момент парадоксального броска от одной крайности к другой: всегда радикальный, всегда непоследовательный! Шолем заканчивает этот пассаж дипломатично:
Я и сам был ошеломлен той определенной и позитивной формой, в какой Беньямин изложил эти мысли, которые, конечно, достаточно часто обсуждались нами и раньше и к которым я тоже в известном смысле был причастен.
В тот же вечер Беньямин заверяет канцлера Магнеса, что приедет – разумеется, при условии финансового обеспечения – на год в Иерусалим и там посвятит всё свое время изучению древнееврейского. Но что самое фантастичное во всем этом вечере, Магнес верит каждому слову Беньямина и обещает со своей стороны сделать всё возможное. Но при одном условии: Беньямин должен представить письменные отзывы о своих работах, предпочтительно – от авторитетов высокого ранга. Перед Беньямином вдруг открывается нечто вроде конкретной жизненной перспективы. Если не в Москве, то в Иерусалиме. Разве он сам еще год назад не писал Шолему, что хочет поставить свое окончательное решение в зависимость от случая?
В Берлине ситуация тоже неожиданно меняется к лучшему. Книги у «Ровольта» – наконец-то! – выйдут к январю. В ноябре Беньямин возвращается в Берлин, чтобы лично следить за публикацией. И три долгие недели лежит там в постели с желтухой. Свободного времени хватает, чтобы подумать о возможных рецензентах высокого ранга. Для Иерусалима. Для новой жизни – жизни с опорой!
Номер один – безусловно, Гуго фон Гофмансталь, все эти годы его единственный верный почитатель. А второй отзыв – если, конечно, удастся его устроить – должен быть от Эрнста Кассирера. Немалый барьер. К марту 1928-го Беньямин еще не продвинулся ни на шаг и в своей классической манере подозревает некий широкомасштабный заговор; как он пишет Шолему:
Важность отзыва Кассирера для меня ясна, но ты же видишь, как мой кузен Вильям Штерн с явной враждебностью орудует в Гамбурге. И вокруг Варбурга пока тоже сгустились тучи, никто не знает, чем это кончится. Как только узнаю, чтó Кассирер думает обо мне, сразу тебе сообщу
[286].
Что Кассирер думал о Беньямине? Хороший вопрос.
Открытое море
Совершенно невзначай Эрнст Кассирер 30 октября 1927 года дает себе оценку, которая вполне приложима ко всему его философствованию. «Я могу без малейшего труда выразить всё, что мне нужно», – пишет он жене из Лондона. Без сомнения, можно до бесконечности перекапывать дневники и письма Витгенштейна, Хайдеггера и Беньямина – такой фразы у них не найдешь. Что касается границ языков, границ мира, то Кассирер всегда мыслитель возможного, а не невозможного.
Конкретно это его радостное удивление вызвано тем, что по прибытии в британскую столицу он не испытывает сложностей. Приняв приглашение Кингз-Колледжа, он, ранее никогда в жизни не произнесший ни слова по-английски, в течение нескольких недель до отъезда брал частные уроки. Всего несколько дней спустя, 3 ноября, он с гордостью сообщает жене, что «язык ученых» понятен ему «без труда». Этот философ – сущий гений в применении символов.
Действительно, осенью 1927 года во всем мире вряд ли нашелся бы хоть один человек, который мог бы умело использовать и понимать большее количество языков, чем Эрнст Кассирер. Ведь подлинную задачу своей философии Кассирер видел в разумном освоении и взаимопрояснении как можно большего их числа. Не только английский, французский, санскрит или китайский, но и, прежде всего, миф, религия, искусство, математика, даже техника или право суть для него языки с их всякий раз совершенно особой внутренней формой и мироформирующей силой. Следовательно, цель «Философии символических форм» он видел именно в том, чтобы «направить взгляд во всех направлениях миропонимания» и
‹…› найти для каждой из этих форм ее собственный коэффициент преломления. Она [философия символических форм] стремится к установлению особой природы различных преломляющих сред-медиумов; она желает понять организацию каждой из них согласно ее структурным законам
[287].
Осенью 1927 года Кассирер предварительно завершил этот проект, закончив первую редакцию третьего тома «Философии символических форм». Каждый так называемый «нормальный человек» по завершении такого дела испытал бы нервный срыв или, по меньшей мере, изрядно захворал. Но Кассирер просто продолжает работу. Единственное, что он позволяет себе этой осенью по случаю завершения своего труда, это вышеупомянутая двухнедельная поездка с лекциями в Англию и Голландию. Без детей и без жены. Тони в сентябре попала под машину и еще не один месяц нуждалась в реабилитации – в частности, – в особой лечебной гимнастике.
С борта пассажирского судна «Нью-Йорк», которое доставит его из Гамбурга в Саутгемптон, Кассирер неоднократно сообщает ей о ходе своего путешествия
[288]. Уже через несколько минут после заселения в «сказочно роскошную и удобную каюту» он ощущает большой соблазн прямо из Саутгемптона «отправиться в Нью-Йорк». Трудно себе представить, чтобы от Кассирера укрылось едва ли не идеальное аллегорическое соответствие между формой его философского проекта и путешествием на океанском лайнере. Ведь всего несколько дней назад в заключительном пассаже «Введения» к третьему тому своего детища он подчеркнуто уподобил себя любознательному путешественнику по океану символических форм: «Требуется только, чтобы это „путешествие“ включало в себя весь globus intellectualis»
[289].
Морские метафоры находятся в философском тренде вовсе не со времен ницшевского призыва к философам: «По кораблям!» Море как вечно подвижное, объемлющее весь земной шар пространство преходящего отлично подходит как символ почти необозримой, неуправляемой динамики современного производства знаний. Тем более что в 1920-е годы связанное с этим, и для культуры – определяющее, ощущение отсутствия почвы под ногами охватывает с одинаковой силой сферы экономики, искусства, политики и науки. Даже физика и логика переживают кризис основ, который упорно не отступает, несмотря на все усилия снабдить строение человеческого знания прочным, свободным от противоречий фундаментом. Вскоре Отто Нойрат, один из ведущих членов Венского кружка – возможно, вследствие разочарования в сеансах Витгенштейна – даст этой философской ситуации такую оценку:
