Мы словно моряки, которым приходится перестраивать свой корабль прямо в открытом море, не добравшись до дока, где можно разобрать его и заново собрать из наилучших деталей
[290].
В центре циклона
«Преходящее, текучее, случайное» – так Бодлер всего считаные десятилетия назад обозначил главные качества современности – полностью завладело и философией. Не всем протагонистам одинаково легко полностью принять новое ощущение бытия. Если бы подобную жизнь моряка надо было вести постоянно, то штормá и бури лучше, пожалуй, переживать на современном океанском лайнере. Например, похожим на тот, на котором сейчас плывет Кассирер и внутреннее устройство и принципы действия которого он с прямо-таки детским любопытством немедленно принимается исследовать, будто и сам пароход есть не что иное, как очередная символическая форма, а стало быть, и способ быть в мире.
Уже через шесть часов на борту он
‹…› осмотрел всё снизу доверху – побывал и в третьем классе, и быстро приобретенный там «друг» показал и рассказал мне всё до малейших деталей. Здесь тоже, при всем резком контрасте с немыслимой роскошью первого класса, всё устроено удобно и в лучшем виде.
Кассиреру даже в голову не приходит, что, осмотрев третий класс, он все-таки видел еще не все предлагаемые на судне спальные места, и никаких вопросов о «зайцах» или крысах на камбузе он тоже не задает. Для других наблюдателей, его современников, например для Бертольта Брехта, океанский пароход – это образцовая сцена, наглядно показывающая типичные для этой эпохи социальные различия между «верхней и нижней палубой»
[291]. Кассирер же слушает своего «друга» и, к всеобщему успокоению, подытоживает: в принципе, всё в наилучшем порядке!
Сам он помещается «почти в самой верхней части судна», куда его «доставляет лифт». Путешествуя «наверху», он описывает свои ощущения как «совершенно нереальные», ведь судно скользит «с таким спокойствием», что «порой совершенно теряется ощущение, что находишься в движении».
Даже когда ночью над Северным морем бушует шторм, такой лютый и могучий, что «все близкие друзья, чуть не плача, названивают по телефону» домой Тони Кассирер, ее супруг в очередной раз являет собой хрестоматийный пример экзистенциальной выносливости:
‹…› около трех часов утра [меня] разбудил вой ветра. ‹…› Как ночная буря звучит там, наверху, ты можешь себе представить. Поскольку заснул я далеко не сразу, то некоторое время читал, потом меня сморила усталость, и я проспал до восьми – весьма недурственное достижение. Морской болезни я никоим образом не испытываю ‹…› несмотря на высокую волну, судно плывет удивительно спокойно
[292].
Эти строки лишний раз доказывают, что в океанской «философской флотилии» Кассирер, бесспорно, лайнер-люкс. Никакой шторм не способен ни сбить его с курса, ни даже вывести из равновесия.
Серьезные обстоятельства из франкфурта
Лишь в июне 1928 года – Кассирер между тем всё ближе к международной кульминации своей карьеры – впервые будто чувствуется некоторое экзистенциальное колебание. Франкфуртский университет имени Гёте – учреждение молодое, как и Гамбургский университет, находящееся еще на этапе строительства, – обращается к нему с предложением и едва ли не требованием «заново сформировать всё философское отделение»
[293]. Уникальная, необычайно перспективная возможность. Вдобавок хорошо дотированная. Кассирер срочно информирует о полученном предложении гамбургское руководство. Уже в июле он намерен принять решение и закончить переговоры с обеими инстанциями.
Ставки велики. Прежде всего – для ганзейского города. А также для Аби Варбурга и его «команды» в Библиотеке. И Варбург, изрядно тревожась за судьбу своего научного детища, решается опубликовать в «Гамбургер Фремденблатт» открытое письмо под заголовком «Эрнст Кассирер: Почему Гамбургу нельзя потерять философа». Примерно с момента публикации этого воззвания, которое Варбург одновременно отдельным оттиском рассылает «семидесяти влиятельным лицам во всей Германии»
[294], борьба за самого именитого к тому времени немецкого философа становится общественным, даже политическим делом. Очень скоро в нее включаются бургомистры, всячески стараясь привлечь Кассирера на свою сторону («Приезжайте во Франкфурт, помогите нам обеспечить Франкфуртскому университету позицию и значение, приличествующие уникальному географическому положению города, его культурной традиции, духовной гибкости и внутренней свободе населения»)
[295].
Варбург действует на всех фронтах. Например, просит Курта Рицлера, франкфуртского куратора Университета имени Гёте, принять во внимание, каким «насильственным вмешательством в созданную с таким трудом укорененность в тяжелой почве североморского побережья»
[296] стал бы уход Кассирера. В финансовом плане Гамбург – в этом направлении Варбург тоже не перестает работать – хочет и может побить франкфуртское предложение. Но достаточно ли этого, чтобы удержать Кассирера в городе, который тогда (как и теперь) славится многим, но только не академическим блеском?
Уже в это время Кассирер начинает всё отчетливее понимать, что перерастает статус простого академического философа. Он – яркий символ либеральной республиканской позиции, которая в среде немецких научных светил той эпохи отнюдь не отличается широтой распространения. Не в последнюю очередь он, самый значительный из живых неокантианцев, ученик Германа Когена, уважаемый во всем мире специалист по творчеству Канта и Гёте, является одной из передовых фигур немецко-еврейского патриотизма. В этих обстоятельствах выглядит почти как ирония, что с треском провалившийся во Франкфурте Беньямин в своих попытках обосноваться в Гамбурге терпит полную неудачу. Через Гуго фон Гофмансталя он послал свою вышедшую у «Ровольта» книгу о барочной драме лично Панофскому
[297] в Гамбург. Профессиональный – полученный, опять-таки, через Гофмансталя – ответ был настолько резким, что Беньямин счел необходимым принести посреднику извинения за злоупотребление его расположением в таком безнадежном деле.
Как сложилась бы жизнь Беньямина, если бы его желание войти в круг Варбурга было удовлетворено? Скорее всего, подобно остальным членам этой группы, он уже в начале 1930-х годов вместо Парижа эмигрировал бы в Лондон или в США. Следовательно, вряд ли попал бы в так повлиявшую на его судьбу финансовую зависимость от Института социальных исследований, руководителями которого станут Адорно и Хоркхаймер.
