Своей бесконечностью он [человек] обладает лишь в этой форме: «Из чаши этого царства духов пенится на него его бесконечность»
[329]. Царство духов – не метафизическое: подлинное царство духов – это как раз им самим [человеком] созданный духовный мир. То, что он сумел его создать, есть печать его бесконечности.
Снова и снова, как всегда в момент наивысшей необходимости, в ходу комбинация: Кант – Гёте, Шиллер, Гёте – Кант. Достаточно ли этого? Особенно радикального впечатления это не производит. А в 1929 году выглядит даже несколько избито. Но, в любом случае, одного не отнять: это воплощенный идеализм, причем «исконно немецкого» образца (если это понятие здесь вообще обладает смыслом). Вдобавок, это может быть истиной. Кассирер в это верит. Голову даст на отсечение. Без колебаний. На том он стоит и не может иначе.
Теперь к ужасу – и к философии: как он к этому относится? Кассирер собирается с силами, выпрямляется:
Вопрос радикальный, ответить на него можно лишь своего рода признанием. Философия позволяет человеку стать настолько свободным, насколько он может. Мне кажется, тем самым она в известном смысле с самого начала освобождает его от ужаса в смысле обычного душевного состояния. Я и теперь, после рассуждений Хайдеггера, ‹…› полагаю, что свобода, собственно, может быть найдена только путем поступательного освобождения, которое и для него [Хайдеггера. – Пер.] тоже есть процесс бесконечный. ‹…› Мне бы хотелось, чтобы смысл, цель и на самом деле были в этом значении освобождением: «Отриньте от себя ужас земного!»
[330] Эту позицию идеализма я разделял всегда!
Перевести дух. Озадаченность. Напряженное ожидание. Как отреагирует Хайдеггер? В чем для него подлинная задача философии? В чем – подлинное освобождение, прорыв? Каждому, наверное, ясно, что с его точки зрения ничто невозможно надолго утвердить и гарантировать. Даже само вопрошание. Скорее, человек, по Хайдеггеру,
‹…› в предельном смысле ‹…› столь случаен, что высшую форму экзистенции Dasein можно свести лишь к совсем немногим и редким мгновениям его пребывания между жизнью и смертью, так что человек лишь в совсем немногие мгновения экзистирует на острие собственных возможностей, обычно же он блуждает посреди сущего.
Именно эти мгновения имеют значение, особенно в философии. Поэтому, продолжает Хайдеггер,
‹…› вопрос о сущности человека ‹…› осмыслен и правомочен только в той мере, в какой он мотивирован центральной проблематикой самой философии, которая должна вывести человека за его собственные пределы в совокупность сущего, чтобы там, при всей его свободе, открыть ему ничтожность его присутствия, ничтожность, каковая не есть повод для пессимизма и печали, но повод для понимания, что подлинное действие есть только там, где существует сопротивление, и что перед философией стоит задача извлечь человека, лишь потребляющего творения духа, из его ленивого и затхлого состояния, и вернуть к суровости его судьбы.
Тезисы как кулаки. Тишина. Как всё это подытожить? Куда склонится приговор?
Философ Кассирер призывает: будучи творческими культурными существами, отриньте ужас, в совместном обмене знаками вы освободитесь от своей изначальной узости и ограничений!
Философ Хайдеггер призывает: отриньте культуру как испорченный аспект вашего существа и, как безосновно вброшенные – каковыми вы и являетесь на самом деле – заново погрузитесь, каждый сам по себе, в истинно освобождающий исток вашей экзистенции – в Ничто и ужас!
Давос, диспут века, монада десятилетия. Изнутри, в напряжении на грани взрыва, 26 марта 1929 года он порождает два радикально противоположных ответа на один и тот же вечный вопрос: в чем заключается существо философствования? Или же: что такое человек?
Даже неизменно благожелательный Кассирер уже не видит возможности согласия:
Мы стоим на позиции, где простой логической аргументацией мало чего достигнешь.
А Хайдеггер всегда это знал! Речь изначально идет не об аргументах, но о дерзости совершить прыжок! И ничто не мешает этой смелости больше, чем вялое взвешивание «за» и «против» и стремление к консенсусу: «Простое посредничество в споре никогда не будет плодотворным». Он отворачивается от Кассирера и в заключение обращается к студентам в зале:
Главное, чтобы вы вынесли из нашей полемики одно: не стоит ориентироваться на различия позиций философствующих людей, не стоит заниматься Кассирером и Хайдеггером, вместо этого надо прочувствовать, что мы на пути, ведущем к тому, чтобы снова всерьез заняться центральным вопросом метафизики.
Возможно, они не поняли этого до конца, но, хотелось бы надеяться, почувствовали. Это. Ее. Бездну. Как первый необходимый шаг на пути в тотальную подлинность! Так?
Да, они почувствовали. Сделали первый шаг в бездну. Глубоко внутри. Во всяком случае, большинство из них. Хайдеггер покидает зал победителем.
Зализывать раны
Первой обо всем узнáет Эльфрида: «Только что закончилась моя двухчасовая полемика с Кассирером, прошла она превосходно и – если отвлечься от содержания – произвела на студентов большое впечатление…»
[331] Со временем Хайдеггер несколько варьировал свое суждение, как показывает его отчет Элизабет Блохман:
Кассирер во время дискуссии был чрезвычайно благороден и едва ли не чересчур любезен. Так что я встретил маловато сопротивления, что помешало придать проблемам необходимую остроту формулировки. В сущности, для публичной дискуссии вопросы были чересчур сложны. Важно, однако, что сами ее проведение и форма уже могли действовать как наглядный пример
[332].
Публика в аудитории Давосских высших образовательных курсов. 1929
Лишнее подтверждение: проведение – новая аргументация Хайдеггера. Это главный результат давосских дней. По меньшей мере – для него.
В самом деле, до настоящей битвы не дошло, даже до настоящей борьбы. Перчатки и защитные шлемы остались на соперниках. И корреспондент «Нойе цюрхер» несколько скучающим тоном выразил свое разочарование:
Вместо столкновения двух миров мы увидели разве что спектакль, в котором очень милый человек и очень резкий человек, который, тем не менее, ужасно старался быть милым, произносили монологи. Однако все слушатели разыгрывали восторг и поздравляли друг друга с тем, что при этом присутствовали
[333].
