Оба текста, завершенные этой весной, станут классикой. То есть и на сей раз Беньямин последовательно рассматривает выбранных авторов в свете собственных, актуальных на тот момент, взглядов, а значит, и исследовательских интересов.
Что интересует его в 1929 году? Вопросы о природе времени и о возможном прорыве конечности в вечность. Далее, вопрос о формировании буржуазного декаданса в моменты событийных озарений и решений. Вопрос о свободе и примыкающий к нему вопрос о возможности истинного (само)познания в реальных условиях существования в больших современных городах.
The doors
Итак, перед нами в точности та же давосская тематическая палитра, только в сфере французской литературы, дающей немецкому критику – согласно Беньямину, – как раз в силу известной культурной дистанции, возможность особых прозрений. Ведь что касается Пруста и, прежде всего, сюрреализма, немецкий наблюдатель
‹…› не стоит у истока. В этом – его удача. Он – в долине. Он может оценить энергию течения. Ему, немцу, давно знакомому с кризисом интеллигенции, точнее говоря, с кризисом гуманистического представления о свободе, знающему, что в ней пробудилось неистовое желание любой ценой перейти от стадии вечных обсуждений к принятию решений, что она на собственной шкуре постигла свое в высшей степени уязвимое положение меж анархической фрондой и революционной дисциплинированностью, – ему нет прощения, если он архиповерхностно сочтет это движение «художественным», «поэтическим»
[340].
Здесь Беньямин винит в первую очередь себя самого. Ведь именно так еще в начале двадцатых годов он смотрел на сюрреалистов, а равно и на дадаистов. Под сенью книги о барочной драме он понимал их как дегенеративные художественные явления потерянной, декадентской эпохи. Своей эпохи. Теперь же у него открылись глаза. На самом деле сюрреализм – общественно-революционное движение! «В произведениях этих писателей речь идет не о литературе, а о другом: о выражении, лозунгах, документе, блефе, если угодно – об обмане»
[341]. Сюрреализм ведет речь «не о теориях», а об «опыте». Причем об опыте глубоко повседневном, открывающем, что овеществление и отчуждение капиталистического субъекта в большом городе зашло так далеко, что теперь попросту невозможно провести четкую грань между смыслом и бессмыслицей, реальностью и мечтанием, опьянением и трезвостью, бодрствованием и сном, искусством и рекламой.
Иными словами: подлинно освобождающий, подлинно революционный реализм 1920-х годов может поначалу быть лишь сюрреалистическим! Того, к чему стремится сюрреализм, по Беньямину, можно достичь, только в формах самого непосредственного выражения этого ставшего слишком привычным хмельного состояния, отворив двери в, то, что он называет «мирским озарением»
[342]. Гашиш и прочие наркотики, с которыми сам Беньямин экспериментирует с 1928 года и которые, разумеется, играют определенную роль и для сюрреалистов, начиная с их предтечи, Рембо, «могут быть всего лишь прологом» к подобному озарению. Однако подлинное освобождающее опьянение, подлинный путь к предреволюционному событию «мирского озарения», заключается именно в отдаче себя опыту безумно ускорившейся жизни большого города, который сам стал наркотиком. Беньямин пишет теперь почти в стиле манифеста:
Найти силы для опьянения революцией – задача всех сюрреалистических книг и начинаний. ‹…› Они высвобождают чудовищные силы «настроения», кроющиеся в предметах. Как, по вашему мнению, может пойти жизнь, в решающий момент меняющая свой ход из-за случайной уличной песенки?
[343]
Запыхавшись, сквозь ночь
Однако он всё же не ставит восклицательных знаков, требуемых духом манифеста. Например, в своем эссе «К портрету Пруста» он вовсе не намерен заходить настолько далеко, чтобы утверждать, будто Пруст в своем творчестве рассчитывал в итоге на мировую коммунистическую революцию. Но в книгах этого писателя речь для него идет, опять-таки, ни о чем ином, как о высматривании посредством вечно догоняющего воспоминания моментов «мирского озарения»:
Чего искал он Пруст так страстно? Что лежало в основе этих бесконечных усилий? Позволительно ли нам сказать, что вся жизнь, творчество, поступки, какие только можно было совершить, никогда не были ничем иным, как непоколебимым раскрытием самых банальных и незначительных, самых сентиментальных и слабых моментов бытия тех, к кому они относились? ‹…› И у Пруста мы также являемся гостями, вступающими под раскачивающейся на ветру вывеской на порог, за которым нас ожидают вечность и упоение. ‹…› Но эта вечность отнюдь не платоническая, утопическая – она упоительна. ‹…› Вечность, в которой Пруст открывает свою точку зрения, – это ограниченное, небесконечное время. Его истинный интерес относится к протеканию времени в его самой реальной, то есть пространственно ограниченной, форме, которая нигде не царит так явственно, как в воспоминаниях – внутри, и в старении – вовне
[344].
И, конечно же, вся прустовская вселенная – как раз благодаря тому, что она всегда находится на пороге между глубочайшими слоями воспоминаний и абсолютным настоящим, – проявляется как мир, где попросту невозможно четко различить сон и реальность, факт и фикцию, сознательное и бессознательное, данное и производное, полное искажение и самую неприукрашенную подлинность. Даже мгновения самого истинного ощущения, а значит – и освобождения, всё еще стоят под подозрением; не суть ли они всего лишь испорченные произведения привязанного как к внешним, так и к внутренним знакам стремления к смыслу в основе творения. День и ночь, бодрствование и сон, бытие и кажимость… – вот границы, и они безвозвратно размыты.
Газовый свет
Процитированные фрагменты текстов Беньямина, написанных в марте 1929 года, на метафизически-революционном творческом этапе, вполне можно представить себе прямыми репликами из давосского диспута. Собственно говоря, надо бы просто непосредственно включить их в протокол конференции, используя ту самую технику коллажа, которая весной того же года начинает выкристаллизовываться как основной архитектонический принцип «Пассажей». В данном случае отчетливо видно: там, где Хайдеггер уверен в освобождении Dasein через первозданный ужас, Беньямин уповает на опьянение искусственного рая; неистовый дорожный шум в час пик заменяет ему бурю в высокогорье Шварцвальда, бесцельное фланирование – рискованный горнолыжный спуск, растворение во внешних вещах – обращение вовнутрь; кажущееся беспорядочным рассеивание внимания встает на место созерцательной сосредоточенности, лишенные корней и прав массы международного пролетариата – на место укрененного в родном краю народа… Но революционного поворота жаждут оба – и Беньямин, и Хайдеггер, со всем, что они есть и что имеют. Только прочь, прочь с односторонней улицы модерной эпохи! Назад к развилке, где движение пошло не в ту сторону. И касательно вопроса, каких истоков и традиций в этом стремлении дóлжно непременно избегать, оба полностью согласны. Бежать нужно буржуазного образования, так называемых либерально-демократических общественных порядков, бесчестных моральных принципов, немецкого духовного идеализма, академического философствования, Канта, Гёте, Гумбольдта…
