Размышляющий об истоках Хайдеггер в 1929 году оглядывается в своем диагнозе назад, он видит начало самого философствования как священное «место» по-прежнему возможного пробуждения. Место это находится глубоко внутри человеческого бытия, надежно гарантированное сущностью самой временности. Беньяминову пониманию истории, ставшему материалистическим, этот вариант заказан. Он должен сам отыскать в истории фатальный исток, подлинный момент возникновения ложной исторической видимости, вновь сделав его по возможности предметом конкретного опыта.
Мартин Хайдеггер на горнолыжном курорте Парсенн близ Давоса. 1929
В 1929 году Беньямин вновь полагает, что может достаточно точно указать, когда, где и каким образом случился прорыв в нереальный, тотально фальсифицирующий дух его эпохи. Это произошло в Париже, столице XIX столетия. Причем совершила его не какая-то персона или книга, а новая архитектурная форма из железа и стекла – те самые парижские пассажи, всегда освещенные тусклым искусственным светом волшебные пространства зарождающегося товарного капитализма. В их витринах в одном ряду предлагается для обозрения – и для приобретения – весь многообразный мир товаров, форм и символов. Не вполне внутреннее пространство и не совсем часть уличного ландшафта, пассажи намеренно сконструированы как лиминальные места, нарочито нивелирующие любое важное различение. Полупещера, полудом, полупроход и полукомната.
Для конечных индивидов, бесцельно по ним фланирующих, пассажи с их всегда полными, постоянно обновляемыми витринами создают видимость бесконечной доступности, которая вскоре пронизывает изнутри всё мироощущение – и погружает в анестезию. Если в будущем вообще останется открыто хоть одно окно к спасению, ему дóлжно во всей глубине и остроте пронизать эту констелляцию пассажей. А именно в смысле вопроса: в чем конкретно состоят и состояли материальные условия их возникновения? Как пишет Беньямин:
Бо́льшая часть парижских пассажей возникла за полтора десятилетия, прошедших после 1822 года. Первой предпосылкой их появления был подъем текстильной торговли. Появляются magasins de nouveautés
[345], первые торговые заведения, у которых в том же помещении были достаточно большие склады. Они были предшественниками универсальных магазинов. ‹…› Пассажи – это центры торговли предметами роскоши. При их отделке искусство поступает на службу к торговцу. Современники не устают восхищаться ими. Еще долгое время они остаются достопримечательностью для приезжих. Один из «Иллюстрированных путеводителей по Парижу» сообщает: «Эти пассажи, новейшее изобретение индустриального комфорта, представляют собой находящиеся под стеклянной крышей, облицованные мрамором проходы через целые группы домов, владельцы которых объединились для такого предприятия. По обе стороны этих проходов, свет в которых падает сверху, расположены шикарнейшие магазины, так что подобный пассаж – город, даже весь мир в миниатюре». В пассажах были установлены первые газовые фонари.
Второй предпосылкой возникновения пассажей было начало использования металлических конструкций в строительстве. С позиций ампира эта техника должна была содействовать обновлению архитектуры в древнегреческом духе
[346].
Так начинается первая заметка «Пассажей». И то, что Беньямин сразу же позволяет якобы произвольной цитате из якобы произвольной публикации (читай: путеводителя) расставлять важные философские вехи, ярко свидетельствует о технике коллажа, заложенной в основу произведения. В заметке отражается вся история метафизики, хотя автор цитируемого Беньямином парижского путеводителя ее совершенно не видит и очевидно не имеет ее сознательно в виду. Она говорит языком иллюстрированного журнала и, словно по волшебству, наделена какой-то зловещей послежизнью – точно так же, как в игре теней в пещере у Платона, в игре товаров в глубоких зеркальных проходах пассажей, «свет ‹…› падает сверху», от искусственных огней («газовых фонарей»). Словно монады у Лейбница, лишенные окон пассажи являют собой «весь мир в миниатюре». Как и у Канта (и, конечно, у Маркса), соединяет эти проходы через целые группы домов – пусть даже и не вполне настоящих, – лишь «спекулятивная» хватка их владельцев, «объединенных» исключительно ради этой иллюзорной цели.
Текстовая монада в текстовой монаде, смонтированная лишь затем, чтобы на один светлый миг сделать зримыми неисповедимые способы, какими само время переплетает вещи друг с другом. Беньяминово ви́дение реальности. Писательства. Припоминания как знания.
Саморазрушительный характер
Весной 1929 года Беньямин – философ и публицист – находится на вершине своего творчества. Это, понятно, не означает, что его как реально существующего индивида в это время не одолевали самые разные, переплетенные друг с другом неурядицы прямо-таки метафизической глубины. Что беда случится и каким образом это произойдет, первым во всей ясности осознал, вероятно, Гершом Шолем, получивший в первых числах августа 1928 года от друга из Берлина следующее письмо:
Моя поездка в Палестину вкупе со строгим соблюдением предписанного Вашим иерусалимским превосходительством учебного плана – дело решенное. ‹…› Теперь деловые подробности. Во-первых, срок моего приезда. Пожалуй, он сдвинется к середине декабря. Связано это, во-первых, с тем, смогу ли я рассчитывать, что еще до отъезда из Европы закончу работу над «Пассажами». Во-вторых, сумею ли я осенью в Берлине повидать свою русскую подругу. Ни то, ни другое пока не решено
[347].
Разумеется, осенью 1928-го работа над «Пассажами» не закончена. Как раз в это время она по-настоящему набирает обороты. К тому же, до марта 1929 года Беньямин не сделает ни малейших успехов в древнееврейском. Срок его отъезда в Палестину по-прежнему не определен. Главным образом – потому, что с сентября 1928 года в Берлине находилась Ася Лацис. Причем ее официально направили, точнее «откомандировали» в киноотдел советского торгового представительства. И даже снабдили спецмандатом – как члену группы «„Пролетарский театр“ ‹…› завязать контакты с Союзом пролетарских писателей»
[348]. Райх тоже в Германии – правда, профессионально он привязан к Мюнхену.
Когда Беньямин узнаёт о приезде Аси, ему уже известна еще одна радостная новость. Даже без второй рецензии (от Кассирера или иного лица высокого литературного ранга) д-р Магнес из Еврейского университета выделил для Беньямина средства на оплату полного годичного языкового курса, а также на покрытие расходов на дорогу и пребывание в Иерусалиме. Изначально эти деньги предполагалось выплачивать ежемесячными траншами в зависимости от успехов в усвоении учебной программы. Этот план поддерживал и Шолем. В конце концов, он не просто прекрасно знал Беньямина – он за него поручился. Однако, к большому удивлению и Беньямина и Шолема, в октябре 1928 года – Ася в городе ровно три недели – происходит вот что:
