18 октября 1928
Дорогой Герхард,
спешу с благодарностью подтвердить, что получил от д-ра Магнеса чек на 3 042 марки (70/100). Пожалуйста, передай ему от меня огромное спасибо. Позднее я поблагодарю его лично. Всё прочее через несколько дней.
С сердечным приветом,
Не консультируясь с Шолемом и даже не поставив его в известность, Магнес одним чеком перевел Беньямину разом всю сумму стипендии – для Беньямина хороший годовой заработок.
Уже через две недели Беньямин снял для себя и Лацис просторную квартиру на Дюссельдорферштрассе. Они не выдерживают вместе и двух месяцев. Ссорясь каждые три дня, они умудряются сохранять дружеские отношения и совместно наслаждаться жизнью. Оставив квартиру Лацис, Беньямин возвращается на Дельбрюкштрассе, к своей снова оказавшейся без работы жене, сыну и разбитой после инсульта параличом матери. По крайней мере, теперь есть деньги.
Именно в это время Лацис устраивает Беньямину встречу с Брехтом. Беньямин же знакомит ее с берлинской духовной, а заодно и ночной жизнью. Он близко узнаёт деятельность профессиональной культурной революционерки, а сам вводит ее в свой – уже весьма влиятельный – интеллектуальный круг. Пискатор и Кракауэр, Клемперер и Лео Штраус, Брехт и Адорно. Они встречаются, разговаривают, дискутируют, намечают новые проекты. Все вместе – вскоре к ним присоединится и д-р Райх – они участвуют в сумбурной ночной жизни подлинной столицы 1920-х годов, Берлина.
За сосисками
Каждый вечер там есть что пережить и чему удивиться. Так, небезызвестная Жозефина Бейкер устраивает весьма специфические представления.
После полуночи у Фольмёллера на Паризер-плац, чтобы увидеть Бейкер. У него снова странная компания, где никто друг друга не знал. ‹…› Женщины на всех стадиях обнаженности, имена у них непонятные, и никому не ведомо, «подруги» они, проститутки или дамы. ‹…› Из граммофона непрерывно неслись старые шлягеры, Бейкер сидела на диване и, вместо того чтобы танцевать, ела сосиску за сосиской («hotdogs»), ждали княгиню Лихновскую, Макса Рейнхардта, Гардена, но они не появились. Так продолжалось до трех, когда я откланялся»
[350].
В конце октября 1928 года Эрвин Пискатор приглашает к себе на вечеринку:
Красивая, светлая квартира, обставлена Гропиусом, «строго», но симпатично, и люди в ней смотрятся хорошо. Общество довольно большое, человек сорок-пятьдесят, мужчины и женщины, которые и после полуночи всё прибывали; судя по всему, устроен вечер в честь русско-еврейского режиссера Грановского. ‹…› Познакомился с Брехтом
[351].
Строки Беньямина? Нет. Но вполне бы могли принадлежать и ему. Это отрывки из дневника вездесущего Гарри – графа Кесслера. Он всегда был в гуще событий.
Всюду играет джаз, «Комедиан хармонистс» уже поют его и по-немецки. Как судить об этом музыкальном продукте, находящемся на полпути между «джунглями и небоскребами» (Кесслер), Беньямин, Визенгрунд и иже с ними в эти дни пока к единому мнению не пришли
[352]. Однако выказывают полное единодушие касательно русского кино – безусловно, это мерило всех вещей.
Беньямин связал Лацис с Кракауэром, что одобрено и партийной верхушкой. Вскоре она выступит во Франкфурте на тему русского кино. Но сначала – в Берлине, о современной советской драматургии:
Я предложила повторить лекцию в большом зале для безработных. Огромный зал был полон. Безработные внимательно слушали. Но посреди лекции мне помешали. Напротив подиума, у входа, послышались крики: «Долой красную московскую агитаторшу!» Распорядители бросились навстречу пришельцам – штурмовикам. Возникла драка – лязгнули кастеты. Как из-под земли рядом со мной выросли парни из Ротфронта. Закричали: «Товарищ, не бойся – но тебе надо немедля уйти!» Бехер схватил меня за плечо и стянул с трибуны. Повел вверх-вниз по лестницам, через двор, через переулок и опять через двор. Мы выбрались на угол какой-то улицы и зашли в пивную. Сели за столик, Бехер заказал сосиски и пиво. Сказал, что так часто бывает. Туда, где происходят коммунистические мероприятия, сразу же заявляются штурмовики. Но Ротфронт дает им в морду
[353].
В общем-то, это не мир Беньямина. А главное – не его стиль. Но «в целом», как пишет Лацис дальше в своих воспоминаниях,
Беньямин стал теперь сосредоточеннее, сильнее в практике, связан с почвой. ‹…› В это время он чаще встречался с Брехтом. И почти всё время сопровождал меня на публичные мероприятия Союза пролетарских писателей в рабочих цехах.
Любовь поистине творит чудеса и прорывы. Во всяком случае, на несколько мгновений или месяцев. Что говорить, иврит так не освоишь. А ведь деньги, которых к середине мая заметно поубавилось, были предоставлены именно для этого.
Жители Берлина у отделения банка в начале экономического кризиса. 1929
Между тем 22 мая 1929 года Беньямин с гордостью сообщает Шолему, что выводит «свои первые еврейские буквы». Он действительно берет уроки и, собравшись с духом, – после получения чека прошло больше полугода – наконец-то лично благодарит д-ра Магнеса. Однако уроки продолжаются всего две недели. С трудом найденный учитель уезжает. У него тяжело заболела мать. Что Беньямин может тут возразить? Подобные ситуации ему хорошо знакомы.
Он снова отброшен назад, на Дельбрюкштрассе. И 6 июня 1929 года пишет уже всерьез готовому потерять терпение Шолему:
Увы, мне совершенно нечего возразить на твои упреки; они абсолютно обоснованны, и в этом деле я обнаруживаю патологическое промедление, которое вообще иной раз замечаю за собой. Мой приезд осенью зависит только от моего материального положения. Больше ничто ему не препятствует
[354].
Стипендия пропала. Стало быть, материальное положение вернулось в нормальное затруднительное состояние. Этой весной Беньямину удается победить свое «патологическое промедление» лишь в одном. Осенью Асе «приказано» вернуться в Москву. Только замужество позволило бы ей остаться в Берлине. Неясно, обсуждал ли он с Асей этот вопрос – и говорил ли ей об этом вообще, – но в конце весны 1929 года Беньямин начинает бракоразводный процесс с Дорой. Основание: противное браку поведение.
