* * *
Следующий день был полон томительного ожидания. Валя слонялась по квартире и ничем не могла заняться, Анна Николаевна делала какие-то мелкие домашние дела, но Валя видела, что она тоже время от времени замирает на месте и задумывается. Мать беспокоилась об ушедшем с утра Мише, о будущем — своём и детей, — и размышления на тему «что посоветовал бы Фёдор» тоже мало помогали. Никто не понимал, что будет.
Из репродукторов на улицах весь день неслись сводки вермахта на русском и крымско-татарском языках. В промежутках звучали немецкие марши и пропагандистские рассказы о том, как хорошо живут люди на оккупированных территориях, «освобождённых от большевистского ига».
Сообщалось также о необходимости пройти регистрацию и о том, что немецкое командование вводит налоги: подоходный — с заработной платы тех, кто будет работать по направлению биржи труда, налог на благоустройство города — со всех, на содержание полиции и даже налог на публичные дома. Из последнего жители поняли, что таковые в городе официально разрешены, а кто станет их организовывать и в них работать, пока оставалось только гадать.
Голоса, сообщавшие всё это, в основном звучали не как у профессиональных дикторов радио, но речь была вполне местная, без немецкого акцента. Кто-то из жителей не без удивления узнавал знакомых, кто-то говорил: «Ишь, продались за горбушку хлеба. Теперь учат нас жить», другие оправдывали — мол, что делать, выживать же надо, может, у людей дети, да и не убивают же они своих, просто тексты читают, которые им немцы пишут.
Ближе к вечеру гулким эхом разнёсся во дворе треск мотоциклов. Немцы. Анна Николаевна и Валя осторожно подошли к окну кухни. Выскочившие из двух мотоциклов с колясками оккупанты чётко и организованно направились в разные стороны двора. Через пару секунд в дверь Титовых сильно застучали прикладом. Анна Николаевна знаком велела дочери остаться в кухне и пошла открывать.
— Gibt's hier Juden?
[38]
— Nein, — машинально по-немецки ответила Анна Николаевна, а про себя мельком удивилась — почему про евреев спрашивают?
— Du sprichst Deutsch?
[39]
— Sehr wenig…
[40]
Немец кивнул и разразился длинной тирадой. Спохватившаяся Анна Николаевна покачала головой и развела руками — мол, не понимаю.
— Verdammt!
[41] — выругался солдат и крикнул что-то в сторону двора.
Через полминуты, будто материализовавшись из воздуха, рядом возник переводчик — высокий, подтянутый, в офицерской форме, с неожиданно тонким умным лицом.
Анна Николаевна, понявшая на самом деле речь солдата, тем не менее терпеливо слушала, что говорил переводчик.
— Вы должен показать нам и освободить ваши комнаты. Мы будем решать, кто здесь будет жить, нам надо всё видеть.
Женщина открыла дверь пошире и пропустила военных. Они бегло осмотрели комнаты, заглянули в уборную, проверили душ, и переводчик указал на дверь кухни.
— Кухня, — поняла вопрос Анна Николаевна. — Там моя дочка.
Переводчик открыл дверь, окинул взглядом кухню, сжавшуюся на табуретке Валю, переглянулся с солдатом.
— Там будет жить господин офицер с… как это… солдатом и я. Вы — здесь.
— По-русски такой солдат называется денщик, — неожиданно для себя сказала Анна Николаевна переводчику.
— Ден-шик. — Переводчик щёлкнул пальцами. — О! Запомню. Вы должен дать чистый бельё, самый хороший посуда и жить с дочью в кухне. Вы будете убирать, стирать, мыть, мы — платить вам продуктом и марки
[42].
— Хорошо. Но у меня ещё сын.
— Сын? Большой?
— Четырнадцать. — Мать предостерегающе взглянула на Валю, чтобы та нечаянно выражением лица не выдала мамин обман.
— Будет на кухне. И должен регистрироваться на арбайтзамт
[43].
Анна Николаевна кивнула.
— Шнель-шнель, — сказал солдат и показал руками что-то напоминающее подметание веником.
— Быстро убраться и переместить свою одежду, чтобы не ходит в комнаты, — пояснил переводчик. — Через два часа господин офицер будет здесь.
Они ушли. По пути к двери солдат снял со стены старинные круглые бабушкины часы и сунул к себе в вещмешок. Валя изумлённо смотрела на это, а шедший впереди переводчик то ли ничего не заметил, то ли счёл, что это в порядке вещей.
Обитателям квартиры пришлось взяться за дело. Мать и дочь быстро вынули из гардероба одежду и постельное бельё поплоше («Это не отберут», — сказала Анна Николаевна) и сложили в кухне. Одежду отца связали в узел и забросили на им же построенные когда-то полати в прихожей, в дальний угол. Валя — с мыслью, что когда-нибудь папа вернётся и наденет, а Анна Николаевна — с надеждой, что немцы не заберут и можно будет обменять на еду. Пока мыли полы, доставали чистое бельё и парадный сервиз, подаренный когда-то родителям на свадьбу, пришёл Миша. Ему быстро сообщили новости. Анна Николаевна предупредила, что сказала немцам, будто ему четырнадцать лет. Миша усмехнулся.
— Мам, они, по-твоему, идиоты? Посмотри на меня… я выше тебя, какие четырнадцать? Кто ж поверит?
— Миш, ну давай оставим как есть. Будем говорить, что быстро вырос, что дед очень высокий… Иначе они тебя куда-нибудь отправят, если будут видеть в тебе взрослого.
— Мама, — Мишин голос вдруг стал строгим и напряжённым, — я пришёл вот что сказать. Я был у Петра Сергеевича. Он говорит: у них меньше подозрений вызывают женщины и дети, чем здоровые парни. И вам без меня, есть надежда, будет спокойнее, раз тут в доме немцы. А у нас с ним дело есть. И я здесь появляться не буду. Я буду очень осторожен, не волнуйся, — добавил он, не дав матери возразить. — Но вот что… давайте договоримся: я будто бы ушёл в деревню менять вещи на еду и не вернулся. Ну мало ли… подстрелили по дороге или не пустили обратно… В общем, вы не знаете, где я и что со мной. Валь — усвоила? НЕ ЗНАЕШЬ… в деревню ушёл…
— И не вернулся, — помертвевшими губами выговорила Валя. — А на самом деле?
— А на самом деле тебе больше знать не нужно. Да и маме тоже.
Анна Николаевна тихо ахнула и прижала ладонь к губам.
— Мама, ну пойми… Мне почти шестнадцать, и я что, буду сидеть здесь, как маленький, и на всё это смотреть? А там люди нужны. Мамочка… — Обычно не склонный к сантиментам Мишка обнял побледневшую мать, пальцем стёр катившиеся из её глаз слезинки, поцеловал мокрые щёки. — Папа поддержал бы меня… Разве нет?
