Их глаза так и стоят передо мной до сих пор. И навсегда запомнится грубый окрик полицейского: «Не останавливаться, не смотреть!»
На тачках, на каких-то самодельных повозках везли больных, парализованных. Процессия была почти бесшумной. Только топот ног и стук колёс по булыжнику. Видимо, эти дни евреев держали без еды и воды, и теперь некоторые то ли стоном, то ли шёпотом просили хотя бы воды детям. Но если кто-то пытался сделать шаг из колонны — его нещадно били или убивали на месте, и все, кто шли следом, были вынуждены перешагивать через убитого. Люди спотыкались, кто-то наступал на тело, кто-то останавливался, не в силах это сделать, и немедленно получал удар или невольный толчок соседа. И всё это — почти молча.
По тротуарам и обочинам стояли люди и тоже молча смотрели на всё это. Старались бросить в толпу варёную картофелину, лепёшку, кусок хлеба… что-то пленники ловили, что-то падало на землю, но остановиться и поднять они не могли. Одна женщина пыталась передать бутылку с водой. Конвоир огрел её прикладом по руке, бутылка упала, и идущие следом шли по битому стеклу. Этот хруст стекла и монотонный топот сотен людей до сих пор стоят у меня в ушах.
Сегодня в городе говорят, что евреев, всех поголовно, включая младенцев, расстреливали из пулемётов, прямо там, у Ореховой горки. Другие говорят, что их вовсе не расстреляли, а загнали на запасные пути, где для них приготовлены эшелоны, и их будут в самом деле куда-то отправлять. Куда? Никто не может ответить. Наверняка известно одно: у них забирали все документы, вещи, продукты.
24 ноября
Уже ночь, а мне не спится… Никак не могу опомниться от сегодняшних событий. Нужно записать — может, хоть чуть-чуть отпустит меня этот ужас.
Днём прибежал сын тёти Лиды Серёжка. Прямо весь белый и трясся так, что слова сказать не мог. Мы долго допытывались, что к чему, — испугались за тётю Лиду. Оказалось, пока матери не было дома, он с другими мальчишками залез на крышу самого высокого сарая в районе Ореховой горки. У кого-то из его приятелей оказался морской бинокль, и они взялись рассматривать ту зону, где стоит фашистское оцепление и куда не пускают. Ребята сказали, что там земля как будто вспахана. Странно как-то — зачем вспахали и оцепили? Ну Серёжка и взял бинокль тоже посмотреть — что можно пахать в ноябре? Разглядел, что это не вспашка, а будто траншея засыпанная и там земля шевелится. Уверяет, что видел высунувшуюся из земли руку, которая царапала землю… А солдаты и не смотрят в эту сторону — они заняты: гору вещей, которая сложена в стороне, сортируют и раскладывают в грузовики. И обувь отдельно, и чемоданы отдельно. А потом один увидел шевеление в земле, подошёл к траншее и давай стрелять в землю.
Ребята как поняли, что́ это, так скатились с крыши и бегом по домам, а Серёжа — к нам, потому что дома одному страшно.
Весь день мы приводили в себя бедного Серёжку. Я не понимаю, как он будет с этим жить, — такое потрясение для одиннадцатилетнего мальчишки. Потом и тётю Лиду пришлось отпаивать кипятком и успокаивать — она примчалась к нам с мыслью, что Серёжа пропал. Меня и саму всё ещё трясёт. Значит, разговоры, что евреев и крымчаков никуда не вывозят, а просто убивают, — правда.
Не могу больше писать. Невозможно. Невозможно даже пытаться понять, потому что от этого мы просто сойдём с ума. И ведь никакой никому от этого пользы, никому никакой… Зачем же?
10 декабря
Давно ничего не писала. Сил нет. Не столько физических, сколько душевных. Да и физических не так много. Мы голодаем, поскольку менять уже почти нечего, главное — накормить Ванюшку, а мы с мамой перебиваемся как получится. С топливом совсем плохо, а зима на редкость холодная. Даже море замёрзло.
Вчера ходила на базар. С моря — ветер ледяной, с неба — дождь со снегом. Промёрзла, промокла, но добыла картошки, хотя, кажется, — подмороженной. Большую часть базара занимает вещевая толкучка. Очень много продавцов и совсем мало покупателей. Продаётся всё — от штопальных ниток и патефонных пластинок до золота и бриллиантов. Я вспомнила свои детские впечатления, потому что на рынке снова появились посиневшие от голода, с отёкшими ногами женщины, каких я, маленькая, так пугалась в 32–33-м годах. Они стоят длинными рядами со своей раскладкой. Эти редко соглашаются продать за деньги, в основном меняют.
16 декабря
Тётя Лида позвала меня в библиотеку — помогать. Когда наши бомбили порт, разрушили крышу библиотеки. Те, кто раньше работал здесь, хотели разобрать по домам хотя бы самые ценные книги, пока здание не рухнуло и не всё ещё попорчено дождём и снегом.
Я пришла позже, чем сотрудники, и вот что увидела. На большинстве стеллажей, стоящих вдоль стен, книги уцелели. Засыпана мусором и залита дождём только центральная часть книгохранилища. Возле стеллажей стоял немец в офицерской форме, который говорил с мужем одной пожилой сотрудницы на почти правильном русском языке. Свободно, практически без акцента, хотя и с некоторыми ошибками. По разговору мы поняли, что этот немец осведомлён обо всём, что издавалось в Советском Союзе на протяжении всех двадцати трёх лет советской власти. Сейчас он выбирал себе книги по искусству, экономике и географии СССР, складывал их в аккуратные стопки, а советскую художественную литературу бросал в груды, рассыпанные по полу.
Как бы между делом он сказал, что до взятия Москвы осталось совсем немного и «тогда наступит мир и покой на свободной от большевиков земле», а остальная территория, мол, — это уже дело техники и времени. То есть мы для него — уже порабощённая страна, но это, однако, не мешает ему интересоваться нашей культурой и знать наш язык. Он, оказывается, закончил один из лучших университетов Германии (забыла какой) ещё до прихода Гитлера к власти. А теперь вот его призвали в армию — переводчиком на Восточный фронт.
Тётя Лида отозвала меня в сторону к самому дальнему стеллажу. Шёпотом объяснила, что книги, которые она покажет, нужно вложить между старыми газетами, пока немец не видит, и связать так, чтобы можно было разглядеть только газеты. Вроде как мы несём старые подшивки на растопку для печки.
Я занялась этим, а тётя Лида сказала немцу, что вот девочка тут старые подшивки просит на растопку. Он старыми газетами не заинтересовался, и я занялась делом. Фокус получился! Мы вынесли в таких связках старинные книги, которые ещё до революции дарили городской библиотеке богатые люди. Почти сто штук! Это были книги XIX и начала XX века и даже «Арифметика» Леонтия Магницкого — издание чуть ли не XVIII века.
Удивительно всё-таки. Вот есть люди, которые на базаре дерутся, или спекулируют наворованными продуктами, или скупают у людей настоящие ценности за буханку хлеба. Есть — как я, кто уже, кажется, ни во что не верит и всего боится. А есть — которые книги спасают. Значит, они верят, что эти уникальные книги понадобятся не фашистам — нам. И невозможно представить, что эти библиотекари (ну, может, и не только они — такие) будут среди тех, кто дерётся или спекулирует на рынке и наживается на войне. Откуда такие силы?
