Глаза женщины полыхнули таким испугом, что немец усмехнулся, будто его позабавила эта реакция.
— Я прав? У вас хорошее образование и сильный немецкий?
Анна Николаевна испуганно молчала.
— Не бойтесь. Я никому не скажу.
— Почему? — осмелилась спросить женщина.
— Почему не скажу? Им, — презрительный кивок в сторону комнаты, — это знать не обязательно. Гауптштурмфюрер не любит умных, а этому… ден-шику… так, да?.. вообще не положено много знать. А мне вы… интересно. Среди этого… как это у вас говорят… быдла?.. говорить не с кем.
— Вы так называете товарищей по армии?
Офицер холодно улыбнулся:
— Они мне не товарищи. Я отбываю с ними службу, чёрт её забери. Надеюсь уцелеть и вернуться домой.
— Вы же офицер. Как же так? Разве не…
— Я не… как это… не поддержаю идеи войны, если вы об этом. Никакую войну. Ни здесь, ни где-то ещё, — так же ровно и почти без эмоций сказал немец. — Но то, что мы есть побеждённые в прошлой войне, это… не слишком приятно. И будет неплохо, если мы rehabilitiere dich.
— Реабилитируем себя… — задумчиво повторила Анна Николаевна. — Вы считаете, что убивать мирных людей — это реабилитация страны? Перед кем?
— Реабилитация будет в глазах немецкого народа, когда мы победим.
— И вы так спокойно говорите об этом… Вы пришли в чужую страну убивать и грабить… зачем? Что мы вам сделали? В чём виноваты те евреи и крымчаки, которых расстреляли за городом?
Немец пожал плечами.
— Евреи виноваты только в том, что они евреи. Вождям нужна была идея, под которую можно развязать войну и… как это… оттяпать хорошие территории. Для этого идея национал-социализма об уберменш и унтерменш
[50] — ничуть не хуже любой другой. Если люди готовы за неё умирать. Или не готовы, но обязаны. Мне это… не слишком интересно. Я просто выполняю закон. Хорошо, что я знаю языки. Поэтому я переводчик, а не командую людьми или танками. Убивать довольно противно, а я могу это не делать. Война — циничная вещь. Если бы не напали мы, то Сталин напал бы на нас.
— Советский Союз не собирался ни на кого нападать.
— Я умею читать, фрау. И по-русски, и по-польски. Я читал ваши газеты перед войной. Всю страну готовили к войне.
— Нас готовили отражать нападение…
— Я не идиот, фрау. Да и вы тоже. В ваших газетах открыто писали про будущую войну на чужой территории, в Европе. — Переводчик говорил ровно, спокойно, холодно, будто и не спорил, а просто констатировал факты. — Что у вас писали в сороковом году про новые территории
[51]? Что на этом Союз не остановится, чтобы… как это там… — он щёлкнул длинными тонкими пальцами, — «освободить рабочих и крестьян от капиталистов во всей Европе». Это, по-вашему, не подготовка к нападению? Поэтому кто первый — тот и прав.
Валя изумлённо слушала этот странный разговор, застыв над открытой книгой, в которой не понимала ни слова.
Тем временем немец вернулся к вопросу, с которым пришёл:
— Повторяю: мне нужна верёвка, или провод, или что-то… Да, и ещё — во что завернуть. Я хочу, чтобы книги доехали до моего дома в целости.
— Это же книги… из библиотеки, — Анна Николаевна вдруг разглядела возле корешков на обложках наклейки с цифрами, — русские.
— Теперь они будут в моей библиотеке. Это приличная научная литература.
— И вам… — Анна Николаевна осеклась, испугавшись. Но офицер её понял.
— Нет, фрау, мне не стыдно. Обычный военный трофей. Мы завоевали эту землю и всё, что на ней. Вашу библиотеку разбомбили. Ich werde klären
[52], не наши самолёты. Ваши… когда пытались бомбить порт, — презрительно добавил он. — Книги всё равно намокнут и испортятся. Думаете, будет лучше, если какой-нибудь тупой солдат использует их для печки или туалета? Впрочем, на печку там тоже хватит. Советская беллетристика никуда не годится — одна пропаганда.
— Откуда вы знаете?
— Я славист. Я изучал до войны русский язык и русский книжный рынок. Я отправлю всё это домой ближайшим эшелоном. А теперь дайте мне что-то. Или я должен искать сам?
Анна Николаевна достала обрезки бельевой верёвки, которую недавно натягивали под потолком кухни, и несколько чистых мешков, запасённых когда-то для хранения овощей. Немец кивнул и ушёл в комнату.
Через мгновение вернулся и молча поставил на стол большую банку мясных консервов.
Анна Николаевна вопросительно взглянула на него. Переводчик ответил на незаданный вопрос:
— Это еда. Ничего плохого.
— И… что?
Немец пристально посмотрел на женщину и, чётко разделяя слова, произнёс:
— Я. Ничего. За это. Не хочу. Просто она, — он кивнул в сторону Вали, — скоро будет прозрачная.
Переводчик ушёл, и Валя увидела, как мама, во время всего этого длинного разговора напряжённо стоявшая у окна, опустилась на табурет, словно у неё подкосились ноги.
Мать и дочь долго молчали, пытаясь осмыслить странную сцену. Наконец Валя шёпотом спросила:
— Мам, это чего? Такой странный фашист?
— Да. После всего, что мы видели в городе, и правда странно. Образованный, циничный, вроде бы холодный, а вот — консервы принёс.
— Я не понимаю. Он же враг? Зачем же он нам еду даёт?
— Мне кажется, война проявляет в людях главное, что в них есть, — или хорошее, или плохое. Думаю, мы ещё не раз увидим, как понятия «друг» и «враг», «свой» и «чужой» перепутываются. А может быть, и соединяются. Как вот в этом странном офицере. Ну что ж, — Анна Николаевна встала, разминая затёкшие и опухшие руки, — будем надеяться, что это не подвох и он правда хочет, чтобы мы не погибли от голода. Отложим консервы на вечер, а пока давай-ка снимем сухое бельё. Вон какую гору грязного Дитрих принёс.
