— Где он?
— Не знаю. И вам знать не надо. Далеко. В горах. Помогает. Не бойтесь, он там не один подросток. Старшие стараются их уберечь.
Всю долгую дорогу домой у Вали стучало в голове: в горах… в горах… неужели у партизан? Но спрашивать маму она не стала — мама наверняка ещё больше встревожена, чем она, да и не скажет всё равно.
На площади у театра происходило что-то странное. Множество солдат и офицеров нестройной серой толпой стояли, глядя куда-то в одну сторону. Обойдя площадь по краю, Валя и Анна Николаевна увидели, что все оккупанты смотрят на высокого немолодого военного в офицерской шинели, но без погон. На плечи его был накинут узкий синий шарф, свисающие концы которого украшало изображение золотистой свастики, а на груди висела цепь с большим крестом. Он что-то говорил или читал из маленькой книжечки, которую держал в руках.
— Мам, это что? — шёпотом спросила Валя.
— Не знаю… Давай не задерживаться или хоть отойдём вон туда… — Они укрылись за тумбой с афишами. В этот момент фашисты запели, нестройно и как-то очень мирно. Мелодия была несложная, но красивая. — Вот оно что… Это у них служба по поводу Рождества. Вон тот, с крестом, — капеллан. Не знала, что у них есть священники в армии. Пойдём, Валюш… лучше не нарываться.
Мать и дочь торопливо свернули в переулок и направились домой.
Они успели разогреть и доесть оставшуюся варёную картошку, когда явился денщик. Валя порадовалась про себя, что они с мамой до его прихода спокойно поели, поговорили, порадовались новости, что Мишка жив и здоров, обсудили поход к Петру Сергеевичу, — им было так хорошо вдвоём, почти как раньше. В присутствии немцев обитательниц кухни никогда не отпускало напряжение, боязнь что-то сделать не так, лишний раз обратить на себя внимание.
Сейчас денщик, не удостоив их взглядом, прошёл в комнату и стал вынимать из ранца какие-то длинные ветки, фотографии, бумажки, нитки, обрезки тонкой проволоки, фляги и продукты. Встал на стул, достал со шкафа старую стеклянную вазу и воткнул в неё ветки.
Мама и Валя в кухне принялись складывать высохшее бельё.
— Надеюсь, что им сегодня не захочется никакой стирки, — тихо сказала Анна Николаевна. — Хоть бы не напились только… Отнеси ему.
Валя взяла высокую стопку белья и тихо постучала в открытую дверь комнаты. Дитрих обернулся и, кивнув, указал, куда положить вещи.
— Вайнахтен!
[53] — весело сказал он, указывая на ветки.
Валя развела руками — мол, не понимаю, но кивнула и ушла в кухню.
— Весёлый, — сказала она маме. — Ветки в вазу поставил и на них знаешь что развешивает? Фотографии. Женщина, дети… Иголкой аккуратно самый край сверху протыкает и на нитках подвешивает… И портрет Гитлера повесил. Представляешь — на ветку! И ещё свастику, вроде как из консервной крышки вырезанную. Ветки какие-то большие, похоже, от платана. Это же у них вместо ёлки, да?
Анна Николаевна усмехнулась.
— Видимо, вместо ёлки, да. У нас же ёлки не растут. И сосенок в дендропарке всего несколько было. Жаль парк. Вырубят весь за зиму. — Она горько вздохнула, совсем не о сосенках, но взяла себя в руки. — Ладно, Валюх, не вечно же наши отступать будут. Когда-нибудь всё назад отобьют, и посадим новый парк, и дома́ будут новые… Людей не вернёшь только. Бабушку, Тамару, Фиру… тысячи…
— Думаешь, папа вернётся? Так страшно, что писем нету. И Мишка…
— Надо верить, Валюш. Я стараюсь. И ты старайся. Если мы не станем верить и ждать, им там, может, ещё тяжелее будет. Я каждый день о них думаю. И уговариваю: вы там только держитесь, а мы дождёмся.
Затопали тяжёлые сапоги в прихожей, раздались голоса — обе замолкли и напряжённо прислушались. Голосов было несколько, один — незнакомый.
«Кого ещё немцы привели? Хоть бы кутёж не устроили тут», — с тревогой думала Анна Николаевна.
Как обычно, без стука открылась дверь кухни, и вошёл Дитрих.
— Gläser! Schnell!
[54] — И показал жестом, как пьют из стакана.
Анна Николаевна кивнула и достала из буфета стакан. Немец показал четыре пальца, получил четыре стакана и ушёл.
Оккупанты оживлённо разговаривали, чем-то угощались, что-то пили, громко чокаясь и восклицая «Прозит!» и что-то ещё не очень понятное. Анна Николаевна отметила про себя, что время от времени из комнаты доносятся необычные для военных слова: die Predigt, beichten
[55]. Выйдя потихоньку в прихожую за большими ножницами, что хранились в шкафчике у двери, она увидела на тумбочке офицерскую фуражку с крестиком над околышем. Вот как — у её постояльцев в гостях капеллан.
Валю дразнили вкусные запахи еды из комнаты, есть хотелось невероятно, но сегодня у них с мамой на ужин были только серый немецкий хлеб и чай. Потому что картошки мало и нужно растянуть её как можно дольше, объяснила мама, — ведь неизвестно, что удастся достать ещё. А остатки пшена они завтра отнесут Петру Сергеевичу.
Тем временем наступил вечер. Немцы куда-то засобирались — это было ясно по шуму отдвигаемых стульев и голосам в прихожей. Анна Николаевна прислушалась и, уловив слово «Offiziersclub
[56]», слегка расслабилась, с удивлением отметив, как она, оказывается, крепко сжимала ножницы, которыми подрезала подол старого пальто, перешивая его на Валю. Дочка за лето и осень совсем выросла из своего, а зима, видимо, и дальше будет необычно холодной. Хорошо, что немцы уходят. Хоть немного побыть в собственной квартире без страха и напряжения — это каждый раз почти подарок.
Хлопнула дверь в прихожей. Выждав некоторое время, Валя выглянула из кухни в надежде проникнуть в комнату и взять книжку. Однако в бывшей детской виднелась прямая спина в сером кителе — не все ушли, стало быть… Валя тихо попятилась. На шорох у дверей переводчик, который сидел у стола, обернулся. Смерил ничего не выражающим взглядом сжавшуюся фигурку.
— Ты хочешь книгу? — Он пожал плечами. — Иди.
Девочка испуганно смотрела на него, не смея двинуться с места и, кажется, не понимая, что ей говорят. Её тайные вылазки раскрыты, и сейчас последует наказание…
— Фрау, — громко и раздражённо сказал переводчик в сторону кухни, — объясните вашей дочь, я не воюю с женщина и дети. Пусть идёт и меняет свои книги, как она делает без нас. Гауптштурмфюреру не надо попадаться на глаза с этим. А я не против.
Анна Николаевна стояла на пороге кухни и тоже изумлённо смотрела на немца. Наконец она обрела дар речи:
— Vielen Dank. Wissen Sie, das Lesen bewahrt sie vor Angst und Hunger
[57].
