— Не знаю… А, подожди, кажется, это называется дот — долговременная огневая точка. Да, точно, туда прячутся солдаты с пулемётами или с другим оружием. Они могут стрелять через щели, а их самих винтовкой или автоматом почти не достать — разве только разбомбить дот. Видишь, щели смотрят в сторону моря. Это они нападения наших боятся.
— Мам, а как ты думаешь, скоро нас отобьют?
— Конечно, отобьют, ты разве сомневаешься? Не знаю только, так ли уж скоро. Видишь, все думали, что война к осени закончится, а вон уже и Новый год на носу, а немцы так спокойны, будто они тут навсегда. Но, думаю, к весне-то уж точно освободят.
Дорога вдоль курортной зоны, которую Валя так любила, теперь казалась мрачной и зловещей. В сером свете хмурого утра угрожающе топорщилась колючая проволока, оцепившая пляжи. Кажется, даже вездесущие чайки опасаются садиться на песок. Впрочем, чаек в городе стало совсем мало. «Может, еды им нет, — подумала Валя, — и они перебрались куда-то? Или… люди ведь голодают… неужели чаек ловят?»
Но она не спросила об этом. Мама думала о чём-то своём, и Валя решила, что она уже не маленькая, чтобы дёргать её и спрашивать, куда чайки делись.
Вот уже потянулись густые старые деревья курортного парка, ветер здесь дул слабее, и можно было идти не так быстро. И вдруг Валя остановилась. На месте старой аллеи, посаженной здесь ещё до революции, вместо раскидистых каштанов и платанов высились ряды прямых деревянных крестов. Аккуратные, словно по линейке утрамбованные холмики, на крестах — надписи витиеватыми нерусскими буквами.
— Немецкое кладбище, — удивлённо сказала Анна Николаевна. — Давно, однако, мы здесь не ходили. Ишь, как аккуратно всё. Смотри, доча, всего-то два месяца оккупации, и город без боя сдавали… а сколько могил.
— Откуда?
— А вон в том доме, где был санаторий РККА, теперь немецкий госпиталь. Туда даже кое-кого из города завербовали работать.
— И наши лечат врагов?!
— Ну, я думаю, врачи-то у них свои, а санитарок и прочих подсобников не из Германии же везти. Говорят, даже медсёстры наши работают — под присмотром, конечно. Немолодые, кого не призвали в армию.
— Как это? Врагов лечить?!
— Я тоже об этом думала: как это? Возможно, медицина — такая профессия, где нет друзей и врагов. Есть просто люди, которым сейчас плохо, и ты, медик, можешь им помочь. И тебе всё равно, на каком языке они говорят и как здесь оказались.
— Не понимаю, — горячилась Валя. — Они же враги — ну и пусть бы все передохли!
— Мне трудно судить, я же не врач. Наверное, и ты права. Ведь поправятся и останутся здесь оккупантами. С другой стороны, они ранены или больны — значит, уже наказаны…
— А если бы тебя завербовали и заставили в ихнем госпитале работать?
— В их госпитале, — машинально поправила мама. — Не знаю, Валюш, у меня нет ответа. Если это будет вопрос нашего выживания, может быть, лучше работать в госпитале, чем, например, в комендатуре или на производстве снарядов. И раненые люди, наверное, все одинаковы. Но если есть возможность избежать такого выбора, я постараюсь его избежать. Именно потому, что для себя решить не могу: они больше просто раненые люди или больше враги.
За разговорами они дошли до слободки. Пётр Сергеевич был очень слаб и с трудом встал им навстречу, но даже Валя заметила, что он побрит, причёсан и в чистой рубашке. «Трудно представить, каких усилий ему это стоило», — подумала Анна Николаевна и весело-строго велела немедленно лечь. Больной послушался.
Мама и дочка занялись делами: принести дров и затопить печку, нагреть воды, поставить вариться пшено, заварить липовый чай. За делами Анна Николаевна рассказывала Петру Сергеевичу, что происходит в городе, какую рождественскую службу они видели вчера и как немцы в их квартире наряжали «ёлку».
— Аннушка Николавна, что про взрыв-то знаете?
— Достоверно — ничего. Люди говорят, что ночью взорвали комендатуру. А пожар был в другом месте. Вокзал сгорел. Дотла. Он же деревянный был. Но я ни к вокзалу, ни в центр не пошла. Побоялась. Вот Валюшу взяла и сразу к вам. Мы дальней дорогой шли — по курортной набережной, мимо бывших санаториев. Немцы там доты строят, развёрнутые к пляжу.
— Логично. Боятся. Когда наши соберутся отбивать город, то это легче с моря, чем из степи — там уж совсем всё просматривается.
— Пётр Сергеевич, а вы не знаете, комендатура — это… значит, где-то наши есть?
— Наши-то есть… Вряд ли немцы сами по дури взорвали… Но если наши — это плохой ход.
— Почему?
— Неоправданный риск. Рождественская ночь, в комендатуре никого, кроме охраны. Зачем взрывать пустой дом? Ладно бы казарму или офицерский клуб, где народу, наверное, всю ночь полно было. А тут… Ещё того гляди немцы начнут населению мстить. А вот про вокзал я совсем не понимаю. Если бы пути взрывали, я бы понял, но сжигать здание вокзала… Не вижу логики. Или мы чего-то не знаем, что там было. Ну, видите, голубушка, пока я такой хилый — ничего узнать не могу. А вы осторожнее домой идите — не дай бог им сейчас под горячую руку попасться.
— Ой, — вдруг вспомнила Валя, — румынский солдат в одном дворе дедушку какого-то забрал, прямо выволок, а квартальный староста говорил что-то про одного человека от каждого квартала.
Пётр Сергеевич чертыхнулся.
— Этого я и боялся.
— Чего, Пётр Сергеич?
— Неважно. Идите-ка вы домой, а то скоро смеркаться начнёт. И осторожнее, ради бога, в обход. И завтра не приходите! — Остановив рукой возражения, он продолжил: — Анна Николаевна, голубушка, вы меня спасли, но не надо больше через полгорода ходить. Не рискуйте вы. Вот еду оставили и липу заварили, спасибо вам великое, но я уж сам дальше буду выкарабкиваться… Сегодня день-то какой?
— Четверг. Двадцать пятое декабря.
— Ну да… а в субботу, значит, послезавтра, человек ко мне придёт. По делу, но тоже без помощи не оставит. Так что не ходите.
Анна Николаевна вышла во двор принести ещё дров и вернулась встревоженная.
— Где-то далеко пальба слышна. Но не артиллерия. Пулемёты вроде. Много. Не разберёшь — где. Ветер сильный, непонятно, откуда звук приносит. Но мы всё же пойдём. А то и правда темнеет рано, в сумерках страшнее.
Мать и дочь простились с больным, убедившись, что липового чая в термосе хватит до утра, дров достаточно, а каша укутана в одеяло. Они шли тем же путём, по набережной, мимо немецкого кладбища и дота, где всё ещё работали люди, но потом свернули ближе к центру. Анна Николаевна видела, что Валя мёрзнет на ветру, а так было короче.
На улице Революции, переименованной оккупантами в Адольф Гитлер Штрассе, стояло оцепление. Румынские солдаты не давали пройти через городской сквер, где летом бил фонтан и на большой площадке устраивали танцы.
Сейчас оккупанты стояли по всему периметру, знаками показывая, что можно только обходить по тротуару, а через сквер нельзя.
