Валя сидела, опустив глаза. Тиль накрыл ладонью её руку, вцепившуюся в юбку так, что побелели пальцы.
— Не обращай внимания. Она маленькая и повторяет всё, что услышит. А эта дура Кугель голову ей забивает, как своим внукам.
— Тиль! — строго одёрнула мать.
Тиль взглянул на неё, но договорил:
— Я бы Лизе вообще запретил туда ходить.
Родители переглянулись над головами детей. Марта осторожно качнула головой.
Повисла пауза. Всем было неловко. Валя хотела встать из-за стола, но Тиль удержал её.
— Сиди, — тихо сказал он. — Ты — как все.
Первым очнулся Клаус.
— Лизе, как ты думаешь, Курт Хогельман — хороший человек?
— Конечно!
— А почему ты думаешь, что хороший?
— Он хоть и взрослый, а всегда с нами играл! И показывал мне своих индеек! Только я его давно не видела. Он теперь где-то в армии.
— Представь себе, что командир приказал ему прийти к нам в дом, убить нас всех, а Тиля забрать в рабство в чужую страну. Тебе бы понравилось?
— Ты что, папа, так не может быть!!
— Не может? — Голос Клауса стал жёстче. — Курта отправили на Восточный фронт. Он воюет в той стране, из которой к нам насильно привезли Вальхен. Он должен убивать там не только их солдат, но и мирных жителей. А может быть, он тоже сгоняет мирных людей в товарные вагоны, чтобы увезти их в рабство. Как ты думаешь, это хорошо?
Губы девочки задрожали. Она смотрела на отца и не знала, что ответить. Курт ведь хороший… разве он может кого-то убивать? Вдруг её глазки вспыхнули: она как будто нашла ответ.
— Но ведь немцы лучше них! Немцы лучше всех! Фрау Кугель говорит…
— Да? А если найдётся другой народ, который решит, что он-то точно лучше немцев и, значит, всех немцев нужно убить или отправить в рабство? Что ты скажешь?
— Как это? Так не может быть, папа!
— Ну вот Курта и многих других отправили в чужую страну, которая вовсе не первая начала войну. И хорошему человеку Курту приходится убивать там людей, взрывать или сжигать дома, где живут такие люди, как вот Вальхен, или Басти, или мы с мамой. Посмотри на Вальхен. Чем она от нас отличается? Ничем. Она даже лучше многих немецких детей: она умна, много знает, работает так же много, как мы. Умеет то, чего ты не умеешь: готовить, вышивать… вот чужой язык выучила… что ещё, Вальхен?
Валя слабо улыбнулась Клаусу, но не ответила.
— Она мне арифметику объясняет! — включился и Себастьян. — Я не хотел к школе готовиться, а она говорит: смотри, это совсем не трудно, мы с тобой всё победим. Вальхен, ты Лизе не слушай, она безмозглая!
— Сам такой!
— Дурочка!
— И ничего я не дурочка!
— Тихо! — повысила голос Марта. — Что это вы разошлись?! Лизхен, ты сейчас доешь ужин и пойдёшь в свою комнату. Карандаши я у тебя заберу, чтобы ты не рисовала, а подумала — как это может быть, что одни люди хуже других только потому, что родились в другом месте. И если ты сможешь объяснить, почему так, — может быть, я тебя выслушаю. Но ты должна хорошенько подумать: разве мы по нации определяем, кто лучше, а кто хуже, а не по поступкам? И всё! Разговор на эту тему прекращаем. Доедайте ужин. Всё остыло уже.
Некоторое время за столом было тихо. Как только Лизхен доела картошку и допила молоко, Марта сказала:
— Хорошо, Лизе, а теперь марш в свою комнату и думай!
Надувшаяся Лизхен вылезла из-за стола, еле слышно сказала «спасибо» и нехотя отправилась в детскую. Марта вышла за ней и вернулась с карандашами. Все молчали, глядя в свои тарелки.
— Вальхен, — мягко заговорила Марта, — ты прости её. Что поделаешь — это война. И пропаганда. Лизхен маленькая, она просто повторяет то, что услышала от взрослых. Ты же понимаешь, что пропаганда по радио, и в газетах, и везде… она вбивает людям в головы, что нужно думать так, а не иначе. Мы стараемся учить детей думать самим, но им это нелегко, когда столько пропаганды и многие в неё верят. А теперь ей придётся учиться не болтать со знакомыми о том, что у нас говорится. Трудно в пять лет.
— У нас тоже была пропаганда, — сказала Валя. — Я это теперь понимаю. Нам тоже не про всё правду рассказывали. И тоже про что-то нельзя было говорить с посторонними. Может быть, Лизхен привыкнет и… — Валя вдруг осеклась, — если вы позволите мне и дальше общаться с детьми. Получается, что у вас из-за меня могут быть большие неприятности. Может, мне надо как-то отдельно…
— Ты будешь и дальше жить здесь как член семьи, — строго сказал Клаус. — Мы постараемся не дать тебя в обиду. Я был бы счастлив иметь такую дочку.
Тиль улыбнулся Вале, а у неё неожиданно навернулись на глаза слёзы. Значит, она не рабыня, с которой из милости хорошо обращаются, а член семьи? А как же знак «OST»? Она обязана его носить, но нашивка лежит у неё в шкафчике, а Клаус и Марта ни разу о ней не напомнили с тех пор, как Клаус велел снять этот лоскуток на следующий же день после приезда. А если придут посторонние? И что скажут соседи? Наверное, ей надо как-то иначе себя вести? Она постеснялась задать эти вопросы сейчас. Потом она спросит у Тильмана. Завтра.
Валя вытерла глаза и встала.
— Спасибо, фрау Шольц. Спасибо, герр Шольц. Я… постараюсь… быть вам полезной.
Она принялась убирать со стола. Все как-то зашевелились, заулыбались. Клаус потянулся к радиоприёмнику — послушать вечерние новости, Марта наливала в таз горячую воду, чтобы мыть посуду.
— Вальхен! — звонко сказал Себастьян. — Раз ты член семьи, ты должна называть маму и папу как мы.
— Ну что ты, Басти, — смутилась Валя.
— А правда, Вальхен, «фрау Шольц» и «герр Шольц» — это слишком официально, — улыбнулась Марта. — Ты, верно, не сможешь звать нас мамой и папой?
Валя покачала головой.
— Мы понимаем. Может, будешь звать нас по имени? Клаус, что скажешь?
— Да как ей удобно, так пусть и зовёт, — ответил Клаус.
— Нет, я просто по имени не могу… А можно я буду звать вас «фрау Марта»?
Марта засмеялась.
— По-немецки так не говорят. «Фрау» означает жена такого-то… по фамилии. А фройляйн — это обращение к девушке, и после него тоже фамилия. Но ты, например, можешь звать нас «тётя Марта» и «дядя Клаус». А?
Валя улыбнулась:
— Хорошо, я попробую так.
И она взялась за полотенце: Марта уже ставила на стол первые вымытые тарелки.
Тиль обернулся к матери.
— Мам, можно я смотаюсь к Анди? Мы давно не виделись, но днём же некогда…
— Да тебе идти почти час.
— Я на велосипеде.
— Пока доберёшься, он будет дрыхнуть без задних ног… у них тоже сенокос. Думаешь, Андреас не наработался?
