— У нас была учительница в школе такая… немолодая, красивая. Пришла в класс на первый урок и сразу заговорила по-немецки. Мы ничего не понимаем, переглядываемся. А она стала жестами объяснять, что сказала. И дальше — ни слова по-русски. Если надо что-то спросить — как хочешь, так и объясняй: в словаре находи, пальцем в учебник тыкай, картинки рисуй — но не по-русски. Мы к концу первого года уже могли всё нужное сказать и даже между собой на уроках по-немецки переговаривались.
Роза радостно закивала.
— Это хороший способ. Меня в детстве так учили. У меня была няня француженка — ни слова по-немецки не говорила. А сейчас, — женщина вдруг погрустнела, — наш сын воюет в России. Как я не хотела, чтобы он шёл на войну! Я хотела его отправить куда-нибудь далеко… А Франц сказал, что ему тогда придётся всю жизнь прятаться. Потому что, если человек уклоняется от призыва, он военный преступник. И теперь я очень боюсь, что Гюнтер там погибнет или вернётся озлобленным. Война не делает людей лучше. Очень трудно остаться на войне человеком, особенно когда твой народ — агрессор. Мы с Францем это знаем.
— Разве доктор может быть агрессором?
— Франц говорит, что его в той Великой войне спасла специальность. Он был военно-полевым врачом. Это человеческая работа. А убивать — нечеловеческая. Он сам едва не погиб. Их госпиталь попал под газовую атаку англичан. Ядовитые газы — страшное оружие. Люди погибали мучительной смертью. Но, по счастью, в тот раз ветер был не очень сильным, а госпиталь Франца находился на невысоком холме. Газ дошёл туда в небольшом количестве — осел в долине. Франц помогал эвакуировать раненых наверх и получил ожог гортани и бронхов.
— И голос поэтому такой? — решилась спросить Валя.
— Да, голос стал таким, но это ерунда. Плохо, что теперь на всю жизнь у него проблемы с дыханием.
— Роза, ты где? — раздался взволнованный, а оттого ещё более тонкий, чем обычно, голос доктора.
— Я здесь, Франц. В детской.
Вошёл доктор Обермайер, держа в руках конверт.
— Письмо от Гюнтера! С оказией. Привёз его однополчанин, которого по ранению отпустили домой.
Доктор дрожащими руками распечатал письмо и начал читать вслух:
Любимые мои мама и папа! Я пишу вам письмо, которое никакая почта не доставила бы. Оно осело бы в мусорной корзине цензора. Посему я решил отправить его со своим раненым собратом. Вы его знаете — это Фриц Заубер. Его подлечили, но на фронт он не вернётся. И ему, считайте, повезло: уехать на родину без ноги и с осколком в спине — не самое худшее, что может быть здесь. Каждый день приносит нам огромные жертвы. Мы теряем наших людей, а конца этой бойни так и не видно.
Мы надеялись, что до Рождества вернёмся в Германию, что Сталинград в наших руках. Какое же великое заблуждение! Сталинград — это не город, это ад! Он превратил нас в толпу полумёртвых замороженных существ. Каждый день мы атакуем. Но даже если утром мы продвигаемся на двадцать метров, вечером нас отбрасывают назад. Русские будто сделаны из железа, они не знают усталости и страха. Матросы на лютом морозе идут в атаку в тельняшках. Физически и духовно один русский порой может быть сильнее целого отделения!
Русские снайперы и бронебойщики не иначе как ученики Бога. Они подстерегают нас днём и ночью и не промахиваются. Пятьдесят восемь дней мы штурмовали один-единственный дом. Один-единственный дом! Напрасно штурмовали… Никто из нас не вернётся в Германию, если только не произойдёт чуда… Время и Бог перешли на сторону русских.
Ясно одно: нас ждёт совсем не тот финал этой кампании, который нам обещали.
Думаю, что каждый немецкий солдат найдёт себе здесь могилу. Если останется ещё кто-то, кто раскопает эту мёрзлую землю, чтобы похоронить нас. Эти снежные бури и необъятные поля, занесённые снегом, сами по себе уже наводят смертельный ужас. А русских просто невозможно победить.
Этот народ нельзя описать несколькими словами. Чтобы описать русских, надо использовать все существующие слова одновременно. Я готов сказать, что они мне нравятся, при этом они мне НЕ нравятся, я перед ними преклоняюсь, я их ненавижу, а порой они меня трогают до слёз, я ими восхищаюсь и откровенно боюсь! При этом я вынужден признаться себе, что эта страна с каждым днём становится мне всё милее. Что-то есть в этих необъятных просторах и в невероятных людях, которые будут биться до последнего — нет, не патрона, а мгновения жизни. При этом, ненавидя оккупантов, они готовы подобрать и вы́ходить в убогой деревне раненого врага или разделить свой кусок хлеба с пленным. Я видел такое своими глазами. Поверьте, это не экзальтация и не мои выдумки. Что-то здесь есть, что заставляет меня думать: я хотел бы в другой жизни быть частью этого народа.
Но одновременно боюсь даже представить, что будет с Германией, если там окажутся русские. Они умеют ненавидеть.
Мои дорогие! Это письмо может оказаться последним. —
Голос доктора задрожал. Он замолк, но потом всё-таки дочитал.
— Я уже не верю в чудеса. Знаю, что однажды вы подумаете: «Зачем мы отпустили его на эту войну?» Не казните себя — у вас не было выбора. Я не мог прятаться от армии всю жизнь, а кто же знал, что эта история с Россией обречена на провал… Но теперь мы здесь, на Восточном фронте, уже понимаем, что это только вопрос времени.
Передайте Ильзе Штрауб, что я любил её. И хорошо, что мы не поженились до войны! Может быть, у неё сложится другая жизнь.
Я люблю вас.
Гюнтер
22 декабря 1942 года, Сталинград
На последних словах доктор не выдержал и, всхлипнув, закрыл лицо руками. Помертвевшая Роза сидела, вцепившись белыми пальцами в спинку кровати, и по лицу её катились слёзы, которых она не замечала. Плакала и Валя. И не было здесь сейчас никаких русских и немцев — только общее горе.
Город
Клаус приехал за Валей ещё через несколько дней. Он долго говорил с Францем, закрыв дверь уютной гостиной докторской квартиры. Роза только поздоровалась и ушла в кухню. Валя знала, что женщина там сейчас не хозяйничает. Просто сидит, глядя в стену и механически перебирая руками бахрому скатерти. Так было все эти дни, прошедшие после получения письма. Роза сидела и смотрела на фотографии сына и совсем юной дочери, которую — Валя уже знала — они потеряли в самом начале войны. В конце 1940 года 15-летняя Лотта уехала к сестре Розы в Берлин и там погибла вместе с тётиной семьёй, когда город бомбили британские самолёты. Теперь Роза уже практически потеряла и сына.
«У неё просто не осталось сил жить», — объяснил Франц.
Он потихоньку подмешивал в чай успокаивающие препараты, надеялся, что Роза ещё оживёт, но понимал, что если это и будет, то не скоро.
Валя как могла помогала по хозяйству, хотя слабость ещё давала о себе знать и девочка очень быстро уставала. Франц в одиночку справлялся с приёмом пациентов. Оказалось, что найти временную помощницу очень трудно — все работоспособные женщины были теперь где-то заняты. Германии требовалось всё больше рабочих рук, и для женщин, раньше традиционно не работавших, действовала специальная программа обучения разным специальностям, чтобы они заменили призванных в армию мужчин.
